Сломанный клинок - Айрис Дюбуа

— С другой стороны, и среди поселянок попадаются прехорошенькие. А отец, судя по всему, вряд ли станет проявлять чрезмерную строгость! — Джулио подмигнул и засмеялся.

— Скорее всего, — рассеянно сказал Франческо. — Но в Моранвиль мы все же поедем, и не ради моны Аэлис.

Здесь, Джулио, можно заработать… Если только не ошибешься, когда сделать ставку.

— Когда и на кого!

— Да, и это тоже. Но главное — когда.

— Главное, дорогой, на кого, — упрямо возразил Джулио. — К сожалению, мы с тобой расходимся в оценке Карла Валуа. На тебя он произвел впечатление тугодума, а мне показался человеком тонкого разумения.

На приеме у герцога Нормандского они были месяц назад. Узнав о любви дофина к драгоценностям (фамильная черта, которую Карл разделял со своим братом, герцогом Беррийским), Донати преподнес ему гемму редкой красоты. Дофин был польщен и беседовал с флорентийцами весьма милостиво.

— Может быть, — согласился Франческо. — Но Валуа — династия конченая. А ставя на Эврё, я ставлю на Плантагенета… Но даже не это главное. За Наваррой стоят силы, которым принадлежит будущее.

— Коммуны?

— Да, коммуны.

Гвиничелли запрокинул голову и расхохотался:

— Дорогой мой, ты говоришь о Франции так, словно это цивилизованная страна! Какие здесь коммуны? Триста лет пройдет, прежде чем эти дикари отучатся ползать на брюхе перед своими нобилями! Это тебе не Флоренция.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво сказал Донати. — Разумеется, я не сравниваю Париж с Флоренцией. И все же… Марсель, Туссак, Майяр… в уме этим людям не откажешь, как и в опыте политической игры. И все они поддерживают Наварру. Это тебе ни о чем не говорит? Неужели, кроме тебя, чужеземца, никто из них до сих пор не разглядел, что представляет собой дофин?

— Ты забыл архиепископа Реймсского.

— Не знаю. — Донати пожал плечами. — Ошибиться, конечно, может всякий. Я вообще не уверен еще, стоит ли вкладывать деньги в это дырявое королевство. Но если стоит…

— Поддержать можно и Валуа.

— Какой смысл? Эта семейка никогда ничему не научится. Бездарные политики, они не умеют даже воевать… ведь Пуатье — точное повторение того же, что случилось под Креси!

— Военная фортуна переменчива…

— А вот глупость человеческая отличается постоянством. Где этот Моранвиль, ты не спросил?

— Туда, к морю. — Джулио кивнул на темное окно. — По дороге на Руан, около трех дней пути через Компьень. Так ты решил ехать?

— Съездим, это ни к чему не обязывает.

— Только не соглашайся сразу! Сделаем вид, что нас это не очень интересует, иногда лучше не спешить…

— А мы и не будем спешить. Все равно надо заехать в Клермонское аббатство к нашему старому клиенту — долг он пока отдавать не собирается, но приглашал навестить. Теперь-то я понимаю, почему аббат, как мне сказали в Париже, тоже поддерживает Наварру…

— Похоже, обложили нас со всех сторон, а?

— Пусть обкладывают, — усмехнулся Франческо. — Еще не родился человек, который сумеет перехитрить банкира. Почаще бы вспоминали испанскую поговорку «Полез за шерстью, а вылез остриженный».

Среди ночи мессира разбудил петушиный вопль — он вскочил с бьющимся сердцем, кощунственно помянул вслух врага рода человеческого и так же громко поинтересовался, каким образом окаянная птица смогла устроиться прямо под окном опочивальни. Первым порывом было позвать кого-то немедля — сказать сенешалю,[18] чтобы завтра же птичий двор был очищен от петухов. Всех до единого, разрази их гром!

Смелое решение успокоило Гийома, он снова лег, натянул на ухо легкое меховое одеяло, но петух опять заорал — на этот раз не так пугающе.

— Ори, ори, — хмыкнул барон, — скоро ты умолкнешь надолго…

Впрочем, ему уже пришло в голову, что дело с петухами надо бы обдумать получше, крайняя мера может оказаться убыточной. Без цыплят тоже не обойтись. За всеми этими соображениями сон ушел окончательно — забрезжил рассвет, от окна потянуло утренней свежестью, а мессир Гийом все еще разглядывал потолочную балку, взвешивая и перебирая в уме события последних дней.

Собственно, взвешивать было поздно. Монсеньор Ле Кок, этот викарий Сатаны, добился-таки своего — менялу пришлось пригласить, и приглашение было принято. Но с каким видом — раны Христовы! — будто принц крови оказывает внимание захудалому вальвасору…[19]

Почувствовав удушье, мессир Гийом откинул одеяло, сел в постели и потянулся к шесту с переброшенной через него одеждой. Торопливо облачившись в долгополую утреннюю рубаху, дабы не оскорблять видом наготы стоящую напротив кровати статую святого Христофора, он встал, подошел к окну и толкнул наружу массивную дубовую раму в частом свинцовом переплете. Замок уже просыпался, с хозяйственного двора слышались размеренное поскрипывание колодезного колеса, кудахтанье кур, крикливые голоса бранящихся служанок.

Глубоко вдохнув свежий утренний воздух, мессир вернулся к статуе, рассеянно перекрестившись, опустился на колени и, не утруждая себя молитвой, пробормотал вслух то, что было вырезано на каменном свитке, развернутом у ног святого: «Christophori sancti speciem quinque tuetur — isto nempe die non mala murietur».[20] Перекрестился еще раз, поднялся, покряхтывая и опираясь на пьедестал статуи. Может быть, зря он так переживает… В конце концов, что от него требуется? Принять полюбезнее этого флорентийца, съездить вместе на охоту — не такое уж беспокойство. Да и не впервой ему играть в эту игру. Мессир Гийом усмехнулся, вспомнив свою «дружбу» с парижскими эшевенами. Эти болваны действительно считают его «своим бароном»; он-то и внушил им соблазнительную мысль, что Карл Наваррский, получив корону Франции, может стать «буржуазным королем»… Если так ловко удалось провести самого Марселя, то уж польстить тщеславию флорентийского молокососа труда не составит.

Хотелось успокоиться на этой мысли, но тревога не проходила. Выругавшись сквозь зубы, мессир Гийом заходил по комнате, шлепая босыми ногами по прохладным каменным плитам пола. Спавшая возле двери борзая — его любимица Геката — подняла голову и несколько раз вопросительно ударила хвостом, видимо не понимая, что заставляет хозяина метаться из угла в угол, словно он потерял след на охоте.

Дело в Аэлис. Неприятно ее участие в затее с займом. Разумеется, страшного нет ничего, монсеньор прав: отец может приказать дочери принять гостя со всей любезностью, а ей ничего не стоит улыбнуться как-нибудь понежнее, выпить с ним из одного кубка. Да она и сама будет рада, жизнь в замке не балует развлечениями… Смешно расстраиваться из-за такого пустяка. Ну, погостит у них этот проклятый банкир, зато, если расчет окажется верным, они получат заем, необходимый сейчас не только Карлу и Ле Коку, но и ему самому… Пикиньи обвел комнату хмурым взглядом — даже тут чувствуется надвигающееся разорение. Роскошный, когда-то бархатный, балдахин над постелью поистерся, в камине давно пора заменить сломанную решетку, но свой кузнец соорудит нечто уродливое, а заказать в городе… И Аэлис одета неподобающе. В чем ей принимать итальянца?