Эпоха Павла I - Вольдемар Балязин

В день архистратига Михаила — 8 ноября 1800 года — было совершено торжественное освящение Михайловского замка. В десятом часу утра от Зимнего дворца к Михайловскому замку под грохот пушек двинулось мимо расставленных шпалерами войск парадное шествие. После молебна, отслуженного в домовой церкви замка, и осмотра внутренних покоев состоялся обед, на котором присутствовали всего восемь человек: Павел и Мария Федоровна, великая княжна Мария Павловна, генералы П. А. Пален и М. И. Кутузов и трое царедворцев — Кутайсов, Строганов и Нарышкин.

Они сидели в сыром и холодном зале, который не могло согреть пламя каминов, непрерывно горевшее уже несколько суток.

Когда по приказу Павла писатель Август Коцебу посетил в 1801 году Михайловский замок, чтобы описать его, он заметил, в частности, что «повсюду видны были следы разрушающей сырости, и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь, поддерживаемый в двух комнатах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшихся сверху до низу по углам. В комнатах императора и императрицы сырость до некоторой степени была устранена тем, что стены были обиты деревом; но все остальные терпели жестоко». Описывая Михайловский замок, Коцебу упомянул и о надписи, шедшей по фризу и исполненной бронзовыми буквами: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Букв в надписи было сорок семь. «Долгота дней» хозяина замка — императора Павла — тоже равнялась сорока семи годам… Михайловский замок напоминал огромный лабиринт, и нужно было прожить в нем не менее месяца, чтобы хоть немного привыкнуть к его очень сложной архитектонике. Множество темных переходов, потайных лестниц, замаскированных дверей было сделано в замке для того, чтобы ускользнуть от заговорщиков и убийц, если они неожиданно появятся во внутренних покоях.

В спальне императора тоже была потайная дверь, позволявшая выйти на скрытую от посторонних глаз лестницу, ведущую в комнаты под спальней, одна из которых принадлежала любимице Павла княгине Гагариной, в девичестве Лопухиной, — его фаворитке.

Став замужней дамой, Анна Петровна частенько оставалась ночевать в своей тайной опочивальне Михайловского замка, и чем чаще это случалось, тем ее муж становился надменнее, все полнее ощущая собственное величие и значимость.

Меж тем в жизни великого полководца наступил последний период — самый выдающийся и самый трудный. Ему было шестьдесят семь лет, и после громокипящей вселенской славы, после лавровых венков, медных труб и царских резиденций, оказался он в захолустном имении своего отца, в гиблом «медвежьем углу», от которого до ближнего уездного городка Боровичей считали сорок верст. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад почти одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже пришла в запустение.

Как только Суворова привезли в Кончанское, к нему тут же явился боровичский городничий премьер-майор Вындомский, оказавшийся, впрочем, весьма порядочным и, как показало время, доброжелательным офицером.

В июле приехала дочь Наташа, два года назад вышедшая за Николая Зубова — брата всесильного фаворита Екатерины Платона Зубова. Тогда ее брак считался блестящим, сейчас марьяж уже был не тот — Екатерина II умерла, звезда братьев Зубовых закатилась. Наташа приехала с маленьким сыном Сашенькой, чему дед был несказанно рад. Но радость оказалась мимолетной: осенью дочь с внуком уехала в Петербург. Ближе к зиме появился в Кончанском Николаев, тот самый, что увозил Суворова из Кобрина, уже повышенный в чине, ставший официальным осведомителем властей.

Узнав об очевидной немилости государя к фельдмаршалу, оживились все недоброжелатели Александра Васильевича. Майор И. Ф. Чернозубов вчинил ему иск на восемь тысяч рублей, полковник Л. Шиллинг фон Канштадт — на три с половиной тысячи. Всех превзошел польский граф Ворцель, представив иск на пять тысяч шестьсот двадцать восемь червонцев. Не осталась в стороне и Варвара Ивановна, потребовавшая от мужа его московский дом и ежегодную пенсию в восемь тысяч рублей. И в результате получилась кругленькая сумма — около ста тысяч, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого…

Что оставалось Суворову?

Он работал в саду, много читал, не теряя интереса к текущим отечественным и европейским делам, особенно пристально следя за «неистовым корсиканцем» и его комбатантами. Подружился с местным священником, посещал все службы, а по праздникам вместе с крестьянами пел на клиросе.

По соседям-помещикам почти не ездил, отговариваясь, что сие запрещено ему государем, ибо он — в ссылке, что, впрочем, так и было, потому и к нему визитов тоже почти никто не делал.

А когда однажды собрались в его доме гости и с интересом стали расспрашивать Александра Васильевича о его необыкновенной жизни, о поступках его, часто столь непривычных, а порой и просто поразительных, Суворов так ответил им: «Хотите ли меня узнать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, мне удивлялись друзья, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись.

Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом и Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился.

Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомоняя буйных врагов Отечества. Если бы я был Цезарь, старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков».

Однако такие застольные беседы были весьма редкими, да и соседи-помещики оставляли желать лучшего, и потому Суворов предпочитал одиночество, памятуя слова великого англичанина Джона Мильтона: «Одиночество порой — лучшее общество».

6 февраля 1799 года примчался к Суворову флигель-адъютант С. И. Толбухин с рескриптом Павла от 4 февраля: «Граф Александр Васильевич! Теперь Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть».

Суворов ответил Павлу: «Тотчас упаду к стопам Вашего Императорского Величества», — и приказал Толбухину скакать обратно, не теряя ни минуты.

Сам же приказал: «Час собираться, в другой — отправляться! Поездка четырьмя товарищами: я — в повозке, а они — в санях. Лошадей надобно восемнадцать. Взять на дорогу денег — двести пятьдесят рублей. Егорке бежать к старосте Фомке и сказать, чтобы такую сумму поверил, потому что я еду не на шутку: я тут служил за дьячка и пел басом, а теперь буду петь Марсом!»

Суворов прибыл на театр военных действий 4 апреля, когда союзники одержали несколько побед над французской армией, во главе которой стоял генерал Бартелеми Луи Жозеф Шерер. Это был малоспособный военачальник. Когда Суворову сообщили, что Шерер, принимая командование, прежде всего устроил смотр войскам, и, обходя ряды, поправлял солдатам шляпы и делал замечания о недостающих пуговицах, то Александр Васильевич сказал: «Ну, теперь я его знаю. Такой экзерцицмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет».