Карниз - Мария Ануфриева

– Вот это правильно, девочка, вот за это я тебя люблю – ты у нас отличница, сразу во всем разобраться можешь. За тебя я спокойна, хоть ты сексуальная-я-я-я, – протянула Муха.

Ия передернула плечами, она не любила такие разговоры. Собственная сексуальность всегда казалась ей вопросом спорным, и когда она слышала про нее в утверждающей форме, была уверена, что это из вежливости.

У Мухи, как всегда, царил творческий беспорядок, на который, ослепительно улыбаясь, смотрели с настенных плакатов звезды зарубежной и российской эстрады.

Одно время Муха работала в главном концертном зале города уборщицей и с тех пор полюбила музыку. Она давно не утруждала себя общественно полезной деятельностью, но деньги у нее водились: что-то присылала жившая за границей мать, что-то перепадало от разновозрастных мальчиков, с которыми она знакомилась легко и непринужденно, не забывая отмечать, что больше ей нравятся девочки.

На добропорядочных мальчиков старше сорока лет откровения Мухи производили ошеломляющее впечатление, и они хороводились вокруг нее, поили и напивались сами, а утром с удивлением озирались среди творческого беспорядка под лучезарными улыбками Мадонны, Уитни Хьюстон и Валерия Леонтьева.

– Мальчик, ты любишь музыку? – вместо утреннего приветствия спрашивала Муха. – Я вот очень люблю. Вот помню я, когда еще СССР был…

Ночной гость уходил с полным чувством соприкосновения с богемой, изрядно полегчавшим кошельком и, как правило, не оставляя телефон на прощание. Звонки по-домашнему принимали супруги.

Вот и на этот раз широкая кровать Мухи была артистически разобрана и даже будто взбита, словно в ней долго крутились волчком, а потом осторожно, чтобы не разрушить получившуюся конструкцию в форме безе, вылезли.

С протяжным сладостным стоном Муха плюхнулась в самый центр своего лихо закрученного ложа. Жестом показала гостям на стоящие напротив широкие продавленные кресла, покрытые чем-то клетчатым, артистически-дырявым.

Надя поправила перед зеркалом кудрявую прядь и, словно для тренировки, послала долгий ласковый взгляд отражению плаката с Леонтьевым.

Она словно текла, струилась, переливалась на камушках. Несмотря на налет жаркой итальянской живости, от нее веяло прохладой. Видно, знойная Италия не до конца вытеснила тенистую Белоруссию с ее озерами и густыми дубравами, которые отражались где-то в глубине ее глаз.

Казалось, что там же, на дне Надиных глаз, можно плутать и не найти выхода из прохладной чащи, и одновременно стать безраздельным хозяином ее, белорусским партизаном. Таким женщинам посвящают стихи и оставляют утром на столике ключи от входных дверей.

Пили кофе. Муха звонила на работу Папочки и получала инструкции, где они встретятся. Юрист еще накануне все поняла, вылила харчо в унитаз и ушла, оставив ключи у соседей. Муха ободрилась и хвалила юридическое образование:

– Это все потому, что университет. Умная девочка. Правильно, надо себя ценить. Что же поделать, когда у нас тут, с первого взгляда…так сказать.

Пока сидели у Мухи, Ие все казалось, что она плывет: тяжело в голове, тяжело в груди, все из-за жирной точки, появившейся вчера на столике в уличном кафе. Точка все разворачивалась и разворачивалась запятой. Все длиннее и длиннее становился ее хвостик.

Ия не любила компании и удивлялась сама себе: давно пора расстаться, второй день прогуливает учебу, что она вообще делает у Мухи и зачем снова собирается к Папочке.

Но уйти она не могла, ее затягивало в водоворот, который начинался в темном, глубоком озере Надиных глаз и закручивался в воронку в ней самой. Медленно крутило в этом водовороте и не отпускало. Хотелось сложить руки и идти ко дну, где что-то давно ждало…

Вечером они сидели у Папочки. Ия против своей воли ловила его кошачьи взгляды на Наде. Иногда они скользили и по ней самой. С ровным дружеским интересом, который иногда превращался в долгое раздумье, застывавшее холодком в ложбинке на спине.

Постепенно она стала замечать, что это раздумье исподволь ловила и Надя, становясь все грустнее и грустнее. Лишь Муха деловито летала из угла в угол.

Вслед за ней с лаем носилась хозяйка дома – рыжая такса Норма.

– За Италию! – в который раз Муха бередила Надину душу близким отъездом.

– Скоро ты приедешь снова? – спрашивал Папочка Надю. – А то оставайся, работу тут найдешь.

– Что я тут делать буду? Чулки вот вчера купила, на коленках гармошкой топорщатся, видишь? Я не могу так жить… – ласково отвечала Надя. – Через год приеду, как деньги будут.

Папочка делал вид, что слово «год» совсем его не трогает, а Муха строила многозначительные скептические мины за его спиной, ловя момент, пока Надя их не видит.

– В прошлый раз уезжала, а в аэропорту, в кафе, перед отлетом мама дочку провожает в Италию. Красивая такая девочка, молодая совсем, веселая! Смеется все время. Про работу что-то там говорили. А я хотела подойти к ней и сказать: куда ты едешь, дура! И чтобы мать слышала, – неожиданно и совсем невпопад сказала Надя.

С ее голоса на миг слетела ласка, а глаза ожесточенно и пусто уставились в стену.

Через три дня Надя уехала в Белоруссию повидать родных, а оттуда в Италию. Они посадили ее на поезд, а потом брели с вокзала по темным тропам улиц, сдавленных каменной грядой домов, обступавших с двух сторон. Закручивающийся в трубе улиц ветер хамски толкал их в спину, будто напоминая: тут вам не Италия. На душе было сиротливо, и даже Муха молчала и не подначивала зайти в магазин, сказав на прощание:

– Пошла я домой, спать хочется.

Ия тоже поехала домой, дружески помахав Папочке рукой в закрывающуюся дверь вагона метро.

Всю следующую неделю она провела как в тумане: вроде все по-прежнему и жизнь топчется на своем месте, но отделена она невесомым словно вата, слоем, поглощающим звуки и притупляющим восприятие.

Она ждала. Не понимала, чего ждет, но все равно ждала. Хмуро, ровно, почти равнодушно, ведь ждать ей было нечего.

* * *

Телефон все же зазвонил и голосом Папочки сказал:

– Привет! Не отвлекаю? Мне помощь твоя нужна! Можешь приехать? Надо в квартире посидеть. Обворовали, сссуки! Все вынесли! Двери нараспашку. Милиция только ушла. Мне на работу надо срочно, никто не может приехать! Не могу квартиру без присмотра оставить, мастер только завтра придет замок чинить! Выручишь?

Ия кубарем скатилась со стола, где по привычке сидела с книжкой, сложив по-турецки ноги. Мечась в поисках подходящей – самой лучшей – одежды, швырнула тапком в чету неторопливо, как на променаде, пересекавших комнату прусаков. Затем высыпала на стол содержимое косметички.

Выбегая из дома, она услышала, как возле мусорки во дворе жалобно мяучет котенок, но, мотнув головой, побежала мимо: какие котята в съемной квартире. Потом все-таки обернулась и увидела высокого худого парня, вышедшего из соседнего подъезда: он подошел к горе отходов и пытался разглядеть там подающее сигналы бедствия существо. Вот и хорошо, нашелся другой спаситель.