Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био

– Вы смеетесь надо мной, что ли? – сердито огрызнулся он.

– Тогда сколько я вам за него должен?

Он снова нерешительно помолчал.

– Ладно… ее зовут Паз[13].

– И чем же она занимается, эта Паз?

– Она фотограф.

Ага, теперь понятно: она чистит этой штукой свои объективы.

– Значит, Паз… а фамилия?

Он обжег меня суровым взглядом, выражавшим уже не антипатию, а недвусмысленное предостережение отца, охраняющего свою дочь: «Охота запрещена!» Но я лишь улыбнулся в ответ. За считанные минуты незнакомая девушка вернула мне радость жизни, утраченную, как я считал, много лет назад.

– Ну, так как же фамилия этой Паз? Я хотел бы посмотреть ее работы.

– Десять евро пятьдесят, – бросил он, не глядя на меня.

«Да ты у нас ревнивец, Малик», – подумал я, расплатился и вышел. Со всех сторон мне улыбались городские огни.

Я шел и размышлял о том, что постоянно говорила мне Тузар, моя массажистка. Эта женщина, доставляющая мне столько приятных минут своими манипуляциями, вынесла из горного края Шан[14], где родилась и выросла, немалое количество мудрых истин, которым я порой верил. «Наше тело не ограничивается нашим телом», – говорила она, впиваясь пальцами в мой позвоночник, скрученный современной жизнью в вялый узловатый жгут. По убеждению Тузар и ее предков, за нашей телесной оболочкой скрываются как минимум еще семь дополнительных; их не увидишь человеческим глазом, но они излучают свет, подобный солнечному ореолу. Увеличивая наше тело в пространстве, они определяют, каким будет отношение к нам окружающих, еще до встречи с ними. Ее теория, которую она излагала мне, одновременно прощупывая своими пальцами азиатского Шампольона[15]болезненные иероглифы моего стресса, объясняла и харизму, и любовь с первого взгляда, и тот загадочный феномен, с которым ты сам, Эктор, столкнулся в первый день твоей детсадовской жизни, сказав: «Вон тот белобрысый – злой!» – хотя не успел еще и словом с ним перемолвиться…

Эта шанская премудрость подтверждала инстинктивную природу подобной несовместимости: так, о некоторых людях беспричинно говорят: «Я его не выношу». Что это – отрицательные волны? «Конечно, – соглашалась Тузар. – Иначе почему один человек прямо-таки притягивает к себе агрессию, а другой – никогда?» Лежа на животе голышом, если не считать тряпицы из шелка-сырца, и наслаждаясь немым языком массажа, согревающего мои ромбоидальные мышцы, я возражал ей: громила с накачанными мышцами гораздо меньше рискует стать жертвой агрессии, чем замухрышка. «Это верно, только заметь: в мире есть множество тщедушных людей, на которых никогда не нападают. Потому что от них исходит невидимое сияние. А другие привлекают злодеев, ибо от них пахнет страхом и сразу видно, как легко их одолеть».

Тузар, по ее словам, врачевала людей «без разбору», даже тех, кто уже не излучал никакого света, кто погас, как гаснут звезды. Такие опустошали ее своей пустотой, оставляли без сил после каждого сеанса массажа. Своими манипуляциями она пыталась навести порядок в их энергетических полях. К моим она относилась очень нежно. Я жмурился от блаженства. Ну почему в XXI веке, который восхваляют как вершину цивилизации с ее всемогущим интернетом, не все имеют возможность регулярно подставлять спину таким вот благотворным рукам?! Я мечтал о новой всемирной декларации: «Все люди от рождения свободны и имеют равные права на массаж». Я погружался в дремоту, я грезил. «Наше тело не ограничивается нашим телом». Мне хотелось верить в это поэтическое представление о мире. Иначе как объяснить то неодолимое обаяние, которым твоя мать взяла меня в плен? Притом буквально за несколько секунд.

Просто наши энергетические поля вошли в соприкосновение – и совпали.

Она была фотографом, – значит, в своей редакции я наверняка сумею отыскать ее. И я начал охоту. Охоту на Паз.

Ты должен знать, Эктор, что я не только был твоим отцом, но имел и другую специальность – работал журналистом.

А еще я писал романы. Правда, в те дни я с ними завязал, ибо роман – это марафон, а я предпочел перейти к спринту.

Такие были времена – они требовали скорости. Все разладилось. Говорили даже, что от культуры больше нет толку, что она обращает нас в музейные экспонаты, отрешает от современности. Говорили, что сама наша эпоха несет смерть книгам. Почему? Мои современники слишком много работали, ни на что другое времени у них не оставалось. И читать они могли лишь где-нибудь на пляже. Но, поскольку денег на то, чтобы валяться на пляжах, у них не хватало, они не читали вовсе.

Или читали самую малость. Однако послушать их, ничто не сравнится с удовольствием от книги, когда они позволяли себе роскошь открыть ее. Они говорили это, как старые наркоманы вспоминают о своих былых «улетах». И кто, как не я, мог бы им напомнить, что они могут позволить себе это удовольствие и сейчас: ведь такие радости – единственное, что нам остается к концу жизни. Великие горести забываются. Но разве можно забыть, как ты впервые увидел мраморный шедевр скульптора и, хотя понимал, что это не ты его создал, все равно твоя душа вспыхнула от восторга перед этим творением рук человеческих? И разве когда-нибудь умрет в тебе воспоминание о прохладной воде, в которую ты решил окунуться знойным летним днем, или о глотке пьянящего вина, которое ты позволяешь себе в минуты крайней усталости, и как оно огнем пробегает по твоим жилам, вновь делая тебя победителем?

Кстати, позволь дать тебе совет, мой маленький четырехлетний Рикки-Тики-Тави: заботься о своем теле! Это твой инструмент. Заставь его вибрировать, дарить тебе самые яркие ощущения. Совершенствуй его, чтобы сделать прекрасным, цветущим, стройным, чтобы оно могло проникать повсюду, выдерживать прикосновение любых других тел, купаться в любых водах. Преврати его в своего надежного союзника. Добейся, чтобы оно излучало сияние. Требуй от него невозможного.

Я чувствовал себя крестоносцем на службе у культуры, хранителем памяти о моем былом мире, только глядящим в будущее.

Штаб-квартирой мне служил кабинет, забитый штабелями книг – подобиями башен, которых больше не строят (веление рецессии) в Дубае. Широкий эркер выходил на длинный жилой дом, стараниями одного фотографа превращенный некогда в произведение искусства. В его многочисленных окнах я наблюдал с наступлением темноты, как живут люди. Я пекся и о них тоже. Я хотел, чтобы на страницах газеты они находили для себя самое лучшее, находили образы, которые вновь пробудят их мозги, иссушенные техническим прогрессом, вернут им человечность. Картины, фильмы, книги, спектакли… Я умел видеть зарождение красоты, которой только предстояло расцвести, чтобы преобразить мир своим сиянием.