Бессмертный - Трейси Слэттон

Сильвано поднял мои запястья, толкая вперед.

— Путь недалекий, — сказал он. — В пределах городских стен. Наверняка ты знаешь, где находится мое прекрасное заведение. Все знают.

Я вспомнил о сброшенных в реку трупах, иногда даже расчлененных, которые уплывали по Арно из этого заведения. Это всегда были совсем юные мальчики и девочки.

— Прекрасным ваше заведение люди не зовут.

— Да что они понимают! Красота повсюду, во всем, и она бывает разной, — весело ответил он и начал на ходу насвистывать церковный гимн.

Вечер раскинул над городом закат, точно розовый плащ поверх голубой туники. Меркли последние лучи солнца, и Понте Веккьо с каменными и деревянными домиками, скучившимися, как птичьи гнезда, решеткой перегораживал вечернее небо, будто черная лента, протянутая по желтому шелковому полотнищу. Городские строения являли собой гармоничную гамму серо-желтых тонов, а холмы Фьезоле[8] вдалеке уже покрывались индиговой тенью. Их красота словно подчеркивала мучительность ожидавшей меня судьбы. Я то и дело спотыкался и падал, стараясь сколько можно оттянуть время. Но Сильвано был терпелив. Он ловко скручивал веревку, выворачивая мне руки, а когда я вскрикивал, толкал меня вперед. Совсем скоро мы оказались у городских стен, перед дворцом, чей безукоризненно оштукатуренный фасад скрывал все, что происходило в этих стенах. Я не знал всех подробностей, да и не хотел знать, но кое-какие слухи до меня доходили. На улицах я, конечно, повидал много сцен распутства: мужчин с проститутками, любовницами и даже с мужчинами. Этот дом был пристанищем самого грязного плотского греха. Паоло и Массимо шепотом рассказывали, что за дверями, которые вот-вот готовы были меня поглотить, скрывался знаменитый на всю Тоскану своим неслыханным развратом публичный дом.

Нас встретила тишина, густая, как запекшаяся кровь. Она меня просто ошеломила. Я не привык к тишине. На улицах Флоренции всегда было шумно, отовсюду слышался то пьяный смех, то басистые выкрики драчунов, перебранки, ржание лошадей, лай собак, мычание коров, которых вели на убой, звон колоколов на башне Флорентийского аббатства, зазывные голоса проституток, грохот колес по мостовой, звон кузнечных молотов по наковальням, лязг якорных цепей на Арно, шлепки выкидываемых из окон отбросов, гомон каменщиков на строительстве новой огромной церкви Санта Мария дель Фьоре,[9] которая, по слухам, однажды будет венчать город, трубы глашатаев, призывавших послушать новости, звуки волынки или виолы да гамба[10] по вечерам… Даже ночью улицы вздрагивали от шума. Но я привык к этому. Более того, постоянный галдеж стал частью моего существования, как переплетение нитей создает рисунок на ткани. Поэтому тишина, окутавшая меня в борделе Сильвано, казалась неестественной и ядовитой. Она была непривычна мне, чужаку без семьи и без имени.

Сильвано не обратил внимания на мое изумление и просто толкнул к двум дородным женщинам, которые встретили нас в вестибюле.

— Накормите его и вымойте, а то воняет, как от помоев. — Сильвано наморщил нос, выражая свое отвращение. — Отведите в прежнюю комнату Донато. Ее уже приготовили. Вечером он будет работать.

Женщины кивнули, и одна из них взяла меня за плечо. У нее было лунообразное лицо, изборожденное горестными морщинами, темные волосы и усталые глаза, испещренные сеточкой красных прожилок. Изо рта у нее несло вином и чесноком. Другая, моложе и бледнее, с красным родимым пятном во всю щеку, сунула руку мне за спину. Видимо, у нее был нож, потому что запястья мои наконец освободились. Я прижал их к груди, и женщина перерезала оставшиеся узлы. Веревка упала на пол. Я потер запястья, а женщина подобрала с пола обрывки веревки. Сквозь тонкую белую сорочку я видел, что ее спина иссечена вздувшимися красными полосами.

— От вшей избавьтесь, — добавил Сильвано и пошел прочь. — Он предназначен для благородного класса. И не забудьте про ухо. Бракованный товар идет по низкой цене.

Он покинул вестибюль, и мое здоровое ухо уловило приглушенные шаги на лестнице.

Ведя меня по дворцу, женщины молчали. Дворец словно был опутан мраком. Окна затянуты плотными шторами, подрагивают высокие свечи, но даже в темноте я видел, что комнаты обставлены роскошно. Тканые шпалеры с богатым узором украшали стены, по углам — вычурная резная мебель и расписные сундуки. Я не мог скрыть восхищение. Бывало, я частенько украдкой из любопытства заглядывал в окна, чтобы посмотреть, как живут другие люди, но мне никогда не приходилось бывать во дворце. Я с разинутым ртом таращился на увесистые канделябры и плюшевые ковры, но не увидел ни одного человека, только один раз мне показалось, что кто-то очень маленький прошмыгнул за дверь. Женщины не теряли времени попусту и сразу привели меня в атриум,[11] ярко освещенный факелами и фонарями. Нас ожидала громадная кадка с очень горячей водой. Женщина с круглым лицом подвела меня к кадке и начала развязывать пояс вокруг рубахи. Я не привык к подобной интимности и шарахнулся в сторону. Молча и не меняя выражения лица, она продолжала свое дело, и скоро пояс с рубахой очутились на полу, а следом и штаны. Оказалось, в этом мире у меня только и было, что маленькая кучка грязных лохмотьев. Даже я видел, как в ней шевелились вши. Я прикрылся ладонями. Вторая женщина, что была побледнее, исчезла и вернулась с бутылочкой оливкового масла и какой-то тряпкой. Луноликая потянулась к моей голове, но я выхватил у бледной бутылочку и сделал большой глоток зеленого масла. Оно было густое и почти сладкое на языке, и я довольно замычал.

— Рано, рано еще, — прошептала женщина и мягко, но решительно забрала у меня бутылку.

Она кивнула луноликой, и та, схватив меня за голову, наклонила ее так, что мое здоровое ухо улеглось прямо на плечо. Потом бледная влила несколько капель оливкового масла в мое больное ухо. Масло медленно стекло в ушную раковину, и жгучая боль в голове немного утихла. Женщина оторвала от тряпки клочок, свернула его жгутиком и заткнула им ухо. Потом жестом приказала лезть в кадку.

— Это ведь не метка дьявола, да? — съехидничал я и попытался дотронуться до ее родимого пятна.

Ее кожа была мягкой и пульсировала. Несколько завитков выбилось из светлой косы и упало мне на руку. Женщина едва заметно пожала плечами, отвела мою руку от щеки и ткнула пальцем в кадку.

— Как тебя зовут? — спросил я, залезая в воду.

По ее изнуренному лицу пробежала улыбка. Я неуверенно стоял в воде, и она жестом приказала мне сесть. Я сел, расплескав воду. На моей памяти это была первая ванна. Летом я, конечно, плавал в Арно, но скорее чтобы освежиться после невыносимой жары. О какой чистоте может идти речь, если приходится уворачиваться от мусора и испражнений?