Орос. Часть первая - Сергей Соломатин

своё время не только по всей стране, но и за границей, никогда и нигде не видел ничего подобного. «Но какой же парижанин будет удивляться Эйфелевой башне?!» – любил говорить он, когда мы на все его эти слова лишь молча закатывали глаза и принимались считать мёртвых мух на потолке. Для всех нас всё это было настолько обыденным и привычным, что удивляться всему этому было просто смешно. И только я, с чувством внутреннего упоения слушая его рассказы о путешествиях, других странах и нашей уникальной природе, продолжал про себя сочинять эту странную сказку о двух царствах, воюющих испокон веков за границы сфер влияния.

В том месте, где мы любили наблюдать с Василичем за звёздным небом, на самом краю этого обрыва, несколько лет назад кто-то воткнул в землю трёхметровый шест, на верхушку которого повесил обычный деревянный скворечник. В этом таинственном, как я его себе представлял, месте, на границе двух миров, он выглядел одиноким пограничником, оставленным здесь блюсти негласное мировое соглашение между ними. И я всегда находил его не вписывающимся в окружавший ландшафт. Он казался чужим в этом ветренном мире, и птицы залетали сюда только в поисках временного укрытия. Куда логичнее было бы поставить его на другом берегу, в лесу, где птицы жили постоянно, однако его «служба», видимо, должна была проходить именно здесь, на чужбине, овеянная холодом просторов. Даже птицы, иногда залетавшие сюда в поисках временных гнёзд, вероятно, чувствовали себя неуютно на этом отшибе и никогда не оставались здесь дольше, чем на одну ночь. Он стоял здесь, почти всегда пустой и одинокий, и никто никогда не обращал на него внимания, будто он был неотъемлемой частью этого пустынного огромного пространства, оставляя его доживать свой век среди бескрайних просторов своего тихого пустого одиночества.

Я любил проводить здесь время, сидя над обрывом и бросая мелкие камешки в текущую далеко внизу реку. Со временем – особенно в период своей взрослой жизни – я всё больше чувствовал, каким бы это ни казалось абсурдным, особое единение, или родство, с этим скворечником, всё больше проникаясь сутью его постоянного уединения и находя в этом уединении необъяснимый, но такой отчётливый, покой. Я чувствовал, что оторван от жизни, которой мог бы жить, но не захотел, и чувствовал, что мне так же не место в ней, как этому несчастному деревянному скворечнику не место на этом пустынном обрыве.

Днём я любил приходить сюда один. Я подолгу разговаривал там сам с собой, а в роли оппонента в каком-либо споре или дискуссии выбирал этот скворечник, и он, раскачиваясь от ветра, соглашался со мной, когда ветер дул с севера или юга, или наоборот, намекал мне, что я не прав, раскачиваясь под западным или восточным ветром. Несколько раз шест, на котором он висел, ломался от порывов ветра, и тогда я чинил его, боясь потерять вместе с ним своего лучшего собеседника. Не знаю, что бы подумали мои родители или друзья, если бы узнали, что я провожу больше времени с деревянным гнездом для птиц, чем с людьми, но с ним, а вернее наедине с самим собой, я чувствовал себя намного комфортнее, чем с кем-либо из моих школьных товарищей.

3.

Я учился тогда в одиннадцатом классе сельской школы. Но несмотря на то, что школа была сельской, потому что буквально находилась в селе, она имела по-настоящему городской размах. В ней училось порядка шестисот человек, многих из которых возили к нам на автобусах из соседних сёл и деревень. В нашем классе из двадцати человек с моего села было только шестеро, с остальными я был знаком практически заочно, потому что ничто, кроме занимаемых ими соседних парт, не связывало нас в жизни. Из этих «временных постояльцев», конечно, многие приезжали не каждый день. Часто ломались автобусы, иногда прямо в пути, дороги размывало так, что они превращались в тёмное месиво, в котором увязали насмерть даже большие колёса автобуса; водители тоже частенько были «не в форме», уходя в запой на несколько дней, а то и недель. Но основной причиной неявки на занятия было то, что основная масса старшеклассников уже вовсю работали кто где мог, поэтому они не особенно беспокоились о перспективе остаться даже без начального образования, видя в своём нынешнем положении несокрушимую основу для будущей, вполне, по местным меркам, успешной жизни. В основном именно это обстоятельство и способствовало формированию такой непонятной для подростков атмосферы отчуждённости друг от друга, ведь один и тот же по литере класс практически каждый год менял свой состав процентов на пятьдесят. Оставался лишь тот костяк из шести человек с нашего посёлка, кто жил тут постоянно. Этот костяк и составлял основной круг моих так называемых друзей.

Как я узнал только когда захотел идти в десятый класс, в сельских школах практически не было наборов в старшие классы, однако для нашей школы, ввиду её значительной отдалённости от районного центра и достаточно сильного состава учителей, сделали исключение. Сыграл роль и демографический бум времён моего рождения, когда наш посёлок активно заселялся и развивался, создавая условия и предпосылки для создания семей и рождения детей. Немаловажным фактором было и то, что масштабы нашей школы позволяли учить в ней до тысячи человек. Безграничный коммунистический оптимизм, смешанный с возможностью выделиться на фоне увядающей экономики региона, рождал в головах партийных лидеров того времени мечты о светлом будущем этого места, поэтому они заранее рассчитывали на рост и развитие.

В годы уже неотвратимо засыхающей советской власти из нашего села хотели сделать крупный районный центр. Одной из причин было желание построить недалеко от села огромный градообразующий завод по переработке болотного торфа в жидкое топливо. Мысли о дешёвом горючем материале, который можно было использовать как альтернативное топливо для машин, способное вытеснить с рынка дорогостоящий бензин, уже тогда закрадывались в головы экономистов высшего порядка. Технологически процесс был очень сложный и требовал больших наукоёмких и капиталоёмких затрат, которые рассчитывали окупить уже в ближайшее время, а именно через пару десятков лет, после чего наработанный процесс, пущенный на конвейерное производство, становился дешёвым и прибыльным делом. Химический процесс переработки включал в себя пару десятков химических реакций и примерно столько же ступеней очистки. Он был открыт каким-то советским химиком в начале восьмидесятых годов и казался довольно перспективным, потому что уже тогда учёные впервые заговорили о скором окончании всех мировых запасов нефти, а вот торфа у нас, по уверениям советских научных пропагандистов, хватило бы на несколько сотен лет