Мракобес - Елена Хаецкая

Нет, очень не понравился капитан наемников деревенскому трактирщику. От рыжего, да еще с обильной проседью, добра не жди. Нос крюком, рот прямой, от веснушек кожи не видать, глаза серые с желтыми точками, как у зверя.

Рыжий жестом подозвал к себе трактирщика, сунул всего один гульден, зато гонору проявил потом на все сорок.

Ремедий отвел лошадь на конюшню, самовластно забрал сено из других яслей и все отдал солдатской кляче. Хозяин даже заглядывать туда побоялся. У Ремедия косая сажень в плечах, морда угрюмая, туповатая – сразу видно, что парень деревенский и умом не изобилен. Обтер Ремедий руки и явился в дом, туда, где у остальных уже трещало за ушами.

Хозяйка на кухне только успевала поворачиваться, когда ее размашисто хлопнули по увесистому заду. Женщина так и замерла с половником в руке. Греховодники, ей уж под пятьдесят, сыновей вырастила. Потом осторожно обернулась и увидела прямо перед собой солдатскую рожу. Остроносую, хитрую.

– Зажарь-ка, матушка, – ухмыляясь, сказал Шальк и сунул ей поросенка.

С розовой тушки тяжко капала кровь.

– Святые угодники, – охнула женщина, приседая.

– Со святыми – к нашему капеллану, матушка, – заявил Шальк.

– Это же господина Шульца свинка, – запричитала женщина.

– Делай лучше, что говорят.

– Так… постный день нынче, – глупо сказала хозяйка, не решаясь дотронуться до краденого.

Солдат ткнул ей убитым поросенком в лицо, так что она поневоле подхватила тушку.

– Я и по постным краду, – сообщил Шальк и вышел, хлопнув дверью кухни.

С беленой стены сорвался медный тазик для варки варенья. Женщина беспомощно всхлипнула и взялась за нож.

Низкий дощатый потолок у трактира. Лавки до блеска отполированы задницами – еще дед нынешнего владельца содержал заведение. А тогда строили – не то, что сейчас. На века строили.

Отчаянно коптили толстые сальные свечи, галдели голоса. Сегодня деревенские старались обходить трактир стороной. Весть о прибытии отряда наемников облетела деревню задолго до того, как телега увязла в грязи перед домом почтенного Оттона Мейнера.

Под поросенка хорошо пошло светлое пиво. Зашлепали о скамью игральные карты. От засаленных кожаных карт пахнет костерным дымом. Ремедий опять проигрался, простая душа, хотя даже капеллан видит, что Шальк и Радульф безбожно жульничают. И Агильберт, конечно, видит. Но молчит, только зубы скалит. Плюнув, Ремедий отдал последний гульден, залпом допил свое пиво и ушел спать в телегу, брошенную на улице.

Капитан жестом подозвал к себе хозяина, велел сесть. Тот присел на краешек скамьи, обреченно уставился в волчьи глаза Агильберта.

– Ну, и как называется эта чертова дыра? – спросил капитан, помолчав, – для острастки.

– Унтерайзесхайм…

– Далеко ли до Страсбурга?

– Вы погостите у нас, господин? – очень осторожно полюбопытствовал трактирщик.

Капитан захохотал, сверкая зубами.

– Ты уж обосрался от страха, что мы засядем тут на целую зиму, а?

Трактирщик тихонечко улыбнулся, но видно было, что он воспрял духом. Начал подробно описывать дорогу до Страсбурга. Выходило, что отсюда ведет в город Лотара прямой тракт, наезженный и укатанный, так что даже осенняя распутица оному тракту нипочем.

Капитан, хоть и выпил изрядно, трезвости ума не утратил. Слушал внимательно, кивал. Разлил на столе пиво и, макая палец, принялся рисовать карту. Трактирщик вносил поправки. Оба увлеклись. В конце концов Агильберт размазал карту ладонью, обтер руку о рубаху трактирщика и угостил того пивом. Тот выпил, шумно рыгнул и с заметным облегчением удалился.

Прибавилось девиц. Явились две из местных, пришла Эркенбальда – острый нос, острый взгляд, растрепанные белые волосы. Бросила злой взгляд на монаха. Иеронимус сидел в углу, сутулясь над кружкой пива, но Эркенбальда была уверена – вот уж кто не пропускает ни взгляда, ни слова из всего, что происходит вокруг. Иначе зачем ему здесь торчать, трезвому среди пьяных?

А солдаты уже порядочно набрались. Расплескивая пену из кружек, стучали ими по столам и протяжно распевали во всю мощь солдатских глоток:

Di-i-ich, mein Heimatsta-a-a-l

Kuss ich ta-ausendma-a-al…[2]

При последнем слове капитан вдруг обеими руками обхватил сидящую рядом тощую деревенскую девицу и жадно поцеловал в губы. Девица облизнулась и победоносно оглядела собравшихся.

Раздался громовой хохот. Смеялись все, даже кислое личико Эркенбальды сморщилось в улыбке. Только Хильдегунда не пошевелилась. Сидела и молчала. Длинная черная прядь попала в кружку с пивом, но женщина не обращала на это внимания.

Хильдегунда была подружкой капитана. Больше двух лет таскалась с отрядом, исходила пешком все дороги между Неккаром и Рейном, нажила немного денег, но еще больше потратила. Родился у нее ребенок, но умер, не прожив и полугода.

Была Хильдегунда рослой, широкой в кости и плохо кормленой. Лицо у нее простое, скулы такие широкие, что на глаза наезжают. Не глаза, а щелки. Два богатых дара у Хильдегунды: голос и густые черные волосы. Благочестивые люди говорят, что красивые волосы – верный признак ведьмы, ведь любуясь своей красотой, женщина поддается суетным мыслям и легко становится добычей дьявола.

Хильдегунда не была уверена в том, что не проклята на веки веков, но обсуждать это боялась даже с отцом Валентином, хотя вот уж кто легко прощал женщинам все их грехи. Иеронимус фон Шпейер вызывал у нее ужас, и нового капеллана Хильдегунда тщательно обходила стороной. Сейчас он сидел почти напротив нее, и она не решалась поднять на него глаз.

Сидела неподвижно, приоткрыв рот, и глядела на капитана. А тот снял со своего плеча руку соседки, бухнул кружкой о стол и запел, перекрывая застольный шум. Грустно запел, как будто оплакивал что-то:

Lasst uns trinken, lasst uns lachen

Konig Karl kommt nach Aachen…[3]

Хильдегунда вскинула голову, подхватила.

Постепенно все прочие голоса смолкли. Только эти два остались. То сливались, то расходились они: мужской – высокий и сиплый, как будто пропыленный, и женский – низкий, из глубины души исходящий.

Платье на Хильдегунде сбилось, открыв плечо, худое, слегка загнутое вперед. Поет, наматывает на палец черный локон, а узкие глаза стали наглыми. И красива была Хильдегунда в те минуты так, что взгляда не отвести.

Lasst uns kampfen, lasst uns sterben, –[4]

речитативом проговорила женщина. И вместе с капитаном они заключили: