Струны черной души - Евгения Михайлова

Я — потерпевшая по делу, но я дам понять свою позицию.

Мужа не вернешь, дочери требуется все мое внимание и помощь, жажды мести нет. В смысле, как у вас получится.

Разумеется, на самом деле я точно знала, что буду искать правду, что приму любую. И если это сделала не Таня, то найду способ искать и наказать убийцу.

Такое роковое «если не».

Это возможно, лишь когда минует опасность со стороны следствия для дочери и меня. Если все же Таня, — значит, преступление совершил Анатолий.

Мне нужно в нем разобраться. И я в любом случае приму приговор дочери, научу ее с этим жить.

Я просидела до позднего утра, застыв и почти не дыша.

Я держалась из последних сил за свою жалкую надежду. Я сжимала ее в зубах, впивалась в нее ногтями. Заклинала всем для меня святым — не покидать меня.

Но никому и ничему не верьте в горе. Даже надежде. Она тоже предаст вас.

Если бы я была следователем, дознавателем, прокурором или судьей, — почему нет? — то, разумеется, тоже не искала бы деликатных слов и мягких прикосновений к ранам.

Задача тут одна — услышать правду или хотя бы ее подобие. Есть труп с ножом в груди — должен быть убийца. Проще не бывает.

Никто не обязан примерять на себя роль потерпевшей, она же подозреваемая, она же мать дочери, которая могла быть или причиной преступления, или убийцей. Возможно, тем и другим.

Я четко это понимала, была готова ко многому, верила в свою устойчивость и выносливость. В способность вести ситуацию в том направлении, которое выберу я. Но…

Невозможно вообразить себе, что в этих тисках происходит с душой, чувствами, с самой возможностью ощущать себя человеком.

Тебя просто выжимают, выворачивают наизнанку твои тайны, твои самые скрытые страхи и слабости, твою привязанность и самые жгучие желания.

Это все разложат на не очень чистом столе, встанут вокруг и начнут ковырять. Кто руками, кто взглядом, кто голосом запугивания и угроз.

Да, ты больше не человек, ты не женщина. Твои отношения с мужем, ваша близость, ваша взрослая и сокровенная тайна, ваши тела — их добыча.

Эти плоские, примитивные, неуклюжие и жестоко-циничные люди будут все рассматривать по тысячному кругу, не мигая холодными рыбьими глазами. Будут во всем искать грязь, мотив, преступления.

Сказать, что это невыносимо, — ничего не сказать.

Пока речь шла только обо мне, моих показаниях, я спасалась одним способом. Представляла себе время, когда все закончится. Не имеет даже значения, как. Просто закончится. И я пойду по улице, как свободный, полноценный, взрослый человек. Как привлекательная, здоровая, образованная и неглупая женщина. Как Маргарита, у которой все в порядке.

А навстречу мне идет это унылое недоразумение, которое унижало и фактически пытало меня сегодня столько часов подряд. И я подхожу со всей со своей грациозностью преподавателя танцев и укладываю его мордой в грязь. И с таким счастьем отсидела бы потом пятнадцать суток.

Да, я спасалась, пока речь шла только обо мне. Но такая возможность исчезла, когда они взялись за Таню. Вот когда бездна под ногами оказалась вулканом.

Когда Таня смогла говорить, она рассказала мне примерно то же, что я уже сообщила следствию. Только она не приходила в тот вечер домой с улицы. Она была с отцом дома. Говорит, что они вместе готовили ужин, потом ели. Потом смотрели кино. Потом…

В этом месте Таня менялась, в глазах растерянность, страх. И я видела, что она не притворяется, не пытается что-то скрыть. Она на самом деле не может вспомнить, восстановить порядок событий.

Что-то произошло.

Отец сказал или сделал что-то, что ее очень обидело. Ее даже затошнило. Она побежала сначала в ванную, потом к себе в комнату. Долго лежала на кровати, потом слышала музыку в наушниках. Дальше ничего не помнит. Как вышла, как оказалась рядом с ним, что видела в комнате, почему у нее руки были в его крови…

Тут дело в том, что у Тани с раннего детства была одна особенность. Почти болезненная стыдливость. Нет, без почти. Это на самом деле было чем-то чрезмерным, болезненным.

Я даже думала о помощи психотерапевта.

Маленький ребенок вдруг начал пугливо прятать свою наготу. Любое неловкое прикосновение доставляло ей дискомфорт, даже страдание.

Я подумала о враче, когда она уже была в младших классах. И какой-то маленький придурок на потеху другим ребятам задрал ей во дворе школы юбку. Никто особенно не обратил внимания, а Таня заболела.

У нее были все признаки депрессии, она смотрела затравленно, вопросительно и испуганно.

Я выводила ее из этого состояния терпеливо, не торопясь, пытаясь понять, в чем дело. Кажется, я поняла. Это было гипертрофированное осознание своего пола.

Девочка воспринимала его как постыдную тайну, с которой все пытаются сорвать покровы. Возможно, я пропустила какой-то эпизод ее раннего детства, сместивший представления и даже повредивший детской психике. Вспомнить это она уже не могла. Но и к врачу она бы не пошла. Это исключено: включать в такую тайну чужого человека.

Я делала все, что могла. Не очень много. Книги, картины, фильмы, музеи. Красота человеческого тела, естественность всех человеческих проявлений.

Да, она все понимала, со всем соглашалась, когда мы были одни. Она была моя ласковая, доверчивая девочка. Но с другими людьми все оставалось по-прежнему. Как было с Анатолием, я уже говорила. Он был Толя, а не отец, этим все сказано.

Я миллионы раз все анализировала, перетирала все воспоминания. Внешне все было прекрасно. Таня любила его, меньше, конечно, чем меня, но больше остальных людей.

Но события рокового вечера все сместили в ее голове.

Разумеется, в интересах ее здоровья Таню нельзя было допрашивать. Но у них не было цели — беречь ее здоровье. Они искали убийцу. Допросы, пусть и в присутствии врача и педагога, были чудовищными. В нашем конкретном случае.

Я даже не знаю другую девочку-подростка, которая бы так панически реагировала на подобные вопросы. Ее спрашивали, как трогал ее отец, заставляли в разном порядке описывать те часы, когда они оставались вдвоем. Прерывали неожиданными, коварными, по-взрослому откровенными и бесстыдными вопросами.

Моя версия, заученная Таней, о том, что она пришла с улицы, значительно смягчала эти допросы. Но как она могла изменить жестокую, неотвратимую суть. После осмотра гинеколога Таня слегла. Безучастная, слабеющая, почти угасающая. Перестала есть и спать. Она оказалась девственницей, что не снимало подозрений.

Я с самого начала отказалась от идеи нанимать нам адвоката. Это была демонстрация прозрачности нашей позиции, во-первых. И моя единственная возможность скрыть от следствия спрятанные деньги. Не на что адвоката.