Найти Элизабет - Эмма Хили

И я с тех пор не слышала о ней. Ни слова. Не могу понять, в чем дело.

– Мам, нужно делать заказ.

Возле нашего столика стоит официант с блокнотом в руке. Интересно, он давно здесь? Официант наклоняется, чтобы спросить нас, что мы будем заказывать. Я отодвигаюсь от него.

– Хелен, ты разве не слышала, что я сказала тебе об Элизабет? – говорю я. – Ты сказала бы мне, если бы слышала?.. Я хочу сказать, что она не могла никуда уехать, – добавляю я, немного подождав.

Закрыв меню, ищу взглядом, куда бы его положить. Никак не могу найти для него подходящее место – на столике его просто нет. Зато тут много блестящих штуковин. Не знаю, что это такое. Они стоят на столе рядом с банкой «Брэнстоновских пикулей», бутылочкой салатной заправки и пакетиком карамели с медовой начинкой. Эти пакетики часто открываются, и шоколадные шарики высыпаются и раскатываются по всему полу. Я всегда боюсь на них наступить.

– Если с ней что-то случилось, не думаю, что я об этом узнала бы. Ее сын вряд ли потрудился бы поставить меня в известность.

Официант выпрямляется и берет у меня из рук меню. Хелен улыбается ему и делает заказ для нас двоих, и я не знаю, что мне принесут. Официант кивает и уходит прочь, что-то на ходу записывая в блокнот. Он проходит мимо стен с потеками черной краски. Тарелки на столе тоже черные. Наверное, такая сейчас мода. Ресторан похож на лист газетной бумаги, испачканной типографской краской. В такую обычно завертывают на зиму яблоки. На ней ничего не прочтешь, кроме рекламы.

– Ничего не удается выяснить. Вот в чем беда, – говорю я, неожиданно ощущая душевный подъем. Еще бы, ведь мне удалось удержать предыдущую мысль. – Родственников в таких случаях извещают, друзей – нет. Во всяком случае, тех, кто в моем возрасте.

– Здесь когда-то был «Чопхаус», помнишь, мам? – перебивает меня Хелен.

О чем я говорю? Не помню. О чем-то. О чем-то, о чем-то…

– Ты помнишь?

Ничего не помню.

– Ты же там познакомилась с папой, или ты забыла?

Я оглядываюсь по сторонам. За столиком возле испачканной краской стены сидят две пожилые женщины. Они внимательно разглядывают что-то лежащее перед ними.

– Элизабет исчезла, – сообщаю я.

– Когда-то это был «Чопхаус». Мы здесь пили чай.

– Ее телефон звонит и звонит…

– «Чопхаус». Помнишь? Впрочем, не важно.

Хелен снова вздыхает. В последнее время она только и делает, что вздыхает. Она не слушает меня, не воспринимает всерьез, считает, что я живу исключительно в прошлом. Я знаю, о чем она думает. Дочь уверена, что у меня съехала крыша, что с Элизабет все в порядке, она у себя дома, а я забыла о том, что недавно с ней виделась. Но это не так. Я забываю многое – я знаю это, – но еще не выжила из ума. Пока еще нет. И мне тошно, что со мной обходятся как со слабоумной. Я устала от сочувственных улыбок и снисходительного поглаживания по плечу, когда я что-то путаю. И я по горло сыта тем, что все верят Хелен и отказываются слышать то, что говорю я. Сердцебиение учащается, и я крепко стискиваю зубы. Мне так и хочется лягнуть Хелен под столом. Вместо этого я стучу ногой по ножке стола. Блестящая солонка и перечница ударяются друг о друга, графин с вином пошатнулся и грозит упасть. Хелен едва успевает его поймать.

– Мам, будь осторожна, – просит она. – Ты можешь что-нибудь разбить.

Я не отвечаю. Я по-прежнему сижу, стиснув зубы. Чувствую, что сейчас закричу в голос, но все-таки лучше что-нибудь разбить. Именно этого в данный момент мне хочется больше всего. Хватаю нож и вонзаю его в тарелку. Фарфор негромко хрустит. Хелен что-то бормочет, наверное, ругается, и кто-то бросается ко мне. Я не свожу глаз с тарелки. Она слегка треснула посредине и напоминает граммофонную пластинку. Расколотую граммофонную пластинку.

Такие пластинки я когда-то нашла в нашем огороде на заднем дворе. Они отыскались на грядках, где мы выращивали овощи. Когда я вернулась из школы, мама отправила меня помочь отцу. Прежде чем скрыться в сарае, тот вручил мне лопату, чтобы я прокопала борозду вдоль грядки фасоли. Пластинки были почти такого же цвета, что и земля, и я бы не заметила их, не наткнись я на них лопатой и не услышь незнакомый хруст. Тогда я взяла тяпку и копнула глубже, и через пару секунд увидела осколки.

Когда я поняла, что это такое, то вытащила их из земли и бросила на освещенный солнцем участок травы, чтобы они просушились. Не понимаю, как они сюда попали. Граммофон был только у нашего жильца Дугласа, и я думаю, он наверняка сказал бы, если бы у него разбились пластинки. В любом случае он не из тех людей, кто стал бы выбрасывать вещи на наш огород.

– Откуда они только тут взялись? – спросила мама, когда вышла собрать вещи для стирки и увидела меня стоящей на коленях перед обломками граммофонных пластинок. Я стерла с них грязь и принялась составлять осколки вместе. Не потому, что считала, что их можно послушать на граммофоне, а просто потому, что хотела посмотреть, что это были за пластинки. Мама вытерла с моего лица потеки грязи, оставленные моими перепачканными в земле пальцами, и сказала, что, скорее всего, это соседи забросили их через забор в наш огород.

– Я поговорю с миссис Трантер, – пообещала она. – Я не в первый раз нахожу их мусор, – она посмотрела на черные гротескные подобия дисков. – И кому только пришло в голову их разбивать?! Теперь они ни на что не годны… Послушай, Мод, сложи их на борозде, чтобы по ним сбегала вода.

– Хорошо, – согласилась я. – Просто я прежде хотела сложить их вместе.

– Зачем? Хотела выложить, чтобы по ним можно было ходить, не пачкая ног?

– А что? Так можно было?

– Не говори чушь.

Мама рассмеялась. Прижимая к бедру корзинку с бельем, она, осторожно ступая, прошла по разбитым пластинкам до самой кухонной двери. Я проводила ее взглядом. На фоне ярко-красной кирпичной стены нашего дома ее рыжие волосы показались мне не такими броскими, как обычно.

У меня ушло не так много времени для того, чтобы соединить обломки, и мне было радостно заниматься этим в лучах зимнего солнца под воркование голубей. Это было все равно что складывать фрагменты разрезной картинки, за исключением того, что, когда я завершила работу, нескольких кусочков до полноты все равно не хватило. Однако теперь я смогла прочитать надписи на этикетках. «Вирджиния». «Мы втроем». «Не думай, что я твоя».

Я снова присела на корточки. Это были любимые песни моей сестры, те, которые она всегда просила Дугласа поставить на граммофон. И вот они здесь, разбитые и зарытые в землю среди подгнивших луковиц и корневищ ревеня. Не могу взять в толк, кто это сделал и почему. Я собрала их вместе и бросила в выкопанную борозду, а когда вернулась в дом, то увидела стоящего возле окна нашего жильца. На мгновение мне показалось, что он смотрит на меня, но затем из темноты живой изгороди вниз сорвалась стайка птиц. Я повернулась и успела заметить женскую фигуру, торопливо зашагавшую прочь.