Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора - Ирина Скарятина

На пристани в стоящей на высоких сваях у воды лачуге из бамбука и сухой травы нам подают простенький обед типа "шведский стол". Высоченный бронзовый солдат-туземец с ружьём и примкнутым к нему штыком марширует перед ней взад-вперёд, до смешного напоминая мне блестящего гвардейца, делающего в точности то же самое перед Букингемским дворцом в Лондоне.

Снаружи ко мне привязывается несчастная мелкая белая собачонка, и мне удаётся стащить горсть сухих печенек, которые она с жадностью проглатывает. Мы все хотим выйти и посмотреть город, но наш пилот и местные власти решительно заявляют: "Нет". Уже поздно, и мы должны покинуть бухту до наступления сумерек, поэтому всё, что мы видим в Порт-оф-Спейн, – это сам порт, лачугу, таможню и узкую дорогу за ней, ведущую в город. Однако, дабы утешить нас и чем-то занять, нам выдают бумагу и марки для авиапочты, и все принимаются писать свои первые письма домой.

Незадолго до шести раздаётся звон колокола, и мы гуськом отправляемся к Клиперу. Мелкая белая собачонка провожает меня до самого конца пирса. Занавески из салатового байка вновь задёрнуты и остаются таковыми до тех пор, пока мы не отлетаем на довольно приличное расстояние.

Порт-оф-Спейн – Белен, Натал

14

Дальнейший полёт в Белен проходит вдоль побережья – то над сушей, то над морем – и я гляжу в иллюминатор, постоянно сверяясь с картой, чтобы ничего не пропустить, но вскоре спускается ночь, и тогда лишь карта подсказывает мне, что теперь мы, вероятно, летим над дельтой реки Ориноко, а после – над береговой линией Британской, Голландской и Французской Гвиан, с Джорджтауном и Парамарибо, где расстался с жизнью Эрик Найт15, а также ужасным Островом Дьявола16, представляющим из себя, как мне сказали, всего лишь пятнышко посреди водной глади (а вернее, три пятнышка), видимое незадолго до того, как очутишься близ Кайенны.

Впервые с тех пор, как мы покинули Нью-Йорк, я, с наслаждением растянувшись на полу, даю отдых своему ноющему телу. Мы все подбросили монетку, дабы определить, кому достанутся привилегированные места на полу, где можно лечь во весь рост и, следовательно, чувствовать себя гораздо комфортнее, чем свернувшись калачиком в неестественной позе на одном из сидений. Я счастлива, что монетка предоставила-таки мне эту возможность. Справа от меня мирно спит военврач, слева – беспокойный лётчик, и, вертясь с боку на бок, мы постоянно с ним сталкиваемся, чтобы, очнувшись на миг, уставиться друг на друга ошеломлённым взглядом из разряда: "Кто ты, чёрт возьми, и как вообще оказался в моей постели?" Затем вспоминаем, где мы, и, вежливо извинившись, вновь засыпаем.

7 августа

Незадолго до рассвета мы прибываем в Белен. Увы, я проспала пересечение экватора, но, тем не менее, автоматически "стала подданной небесных владений царя Юпитера и отныне и во веки веков нарекаюсь Кондором Ириной Скарятиной". Всех нас, полусонных кондоров, загоняют на катер, тянущий наш Клипер по реке Парар, являющейся частью дельты Амазонки. Пока буксир, пыхтя, продвигается вперёд, мы впервые обнаруживаем, что все вокруг говорят по-португальски. Бразильские таможенники приветствуют новую стаю кондоров, и прямо на плаву подают ей обильный завтрак с яйцами, беконом, тостами и кофе. Но у еды странный, непривычный вкус, который с тех пор преследует нас в различных вариациях по всей Южной Америке, Африке и Азии. Где-то тому виной козье молоко, где-то – бараний жир и прочее подобное. Кроме того, я вообще не способна есть в такую несусветную рань, а потому довольствуюсь лишь ломтиком ананаса, который тут же тает во рту, словно сахар. Он просто восхитителен, и ни один ананас, который я когда-либо ела, не смог бы с ним тягаться.

Между тем наши паспорта тщательно изучаются бразильцами, смотрящими на меня если не с подозрением, то уж точно с любопытством, словно вопрошая: "Что здесь делает эта женщина в военной форме?" Я пытаюсь улыбаться им, но обнаруживаю, что это ошибка. Улыбка, очевидно, ассоциируется у них с сомнительными, заискивающими персонажами, и в ответ я получаю множество хмурых, неодобрительных взглядов.

Когда все формальности улажены и завтрак унесён, так что на столе не остаётся ни крошки, нас на том же катере отвозят обратно на Клипер. Шпили Белена лишь начинают проступать в свете встающего солнца.

Наш стюард, приятный, весёлый и добродушный малый, кажется, особенно доволен прекрасным завтраком, который был всеми поглощён только что, – вероятно, потому, что ему не придётся готовить для нас что-то ещё вплоть до самого обеда. По этой же причине он, слегка беспокоясь за меня, с тревогой интересуется, не проголодаюсь ли я в скором времени.

"Не мог и представить, что кто-то способен отказаться от такого завтрака", – укоризненно говорит он и успокаивается лишь тогда, когда я уверяю его, что мне нравится еда, которую он готовит, намного, намного больше. Памятуя об этом комплименте, в десять утра добрая душа будит меня (я снова сплю, как опоссум, – этот полёт определённо вызывает у меня сонливость сильнее, чем любой другой способ передвижения) и вручает поднос.

Один из моих попутчиков, капитан (ныне майор) Джерри Маллиган, тоже военный лётчик, направляющийся в Африку, огненноволосый голубоглазый ирландец с великолепным чувством юмора и золотым (как оказалось позже) сердцем, заявляет, что я слишком много сплю и должна хотя бы попытаться бодрствовать как можно дольше.

"Это всё из-за 'Мазерсиллс', которые вы уплетаете", – уверяет он, поскольку я случайно проговорилась ему ранее, что меня одарили их огромным запасом перед отъездом. И он не верит, когда я клянусь, что ещё не проглотила ни единой капсулы, ни розовой, ни коричневой.

"Нет, сэр, она явно под кайфом от 'Мазерсиллс'", – настаивает он, драматически обращаясь к кому-либо из своей преданной публики, и ничто из того, чем я пытаюсь возразить, не меняет его мнения. Он душа компании, и в большой кабине, находящейся рядом с той маленькой, в которой я обитаю, он поёт, шутит, рассказывает байки и часами играет в карты. Ему удаётся подбодрить нескольких парней, заскучавших по дому и впавших в уныние, и все они уже поют и смеются. Все, кроме одного, врача, пожилого мужчины, который отказывается, чтобы его подбадривали, и целыми днями сидит в углу, уставившись в пространство. Он скорбно рассказывает мне, что никогда раньше не покидал свою семью, по крайней мере в течение последних двадцати лет, и беспокоится о своей жене, которая очень больна. Где бы мы ни останавливались, он