Медовый месяц в Париже - Джоджо Мойес

– Вот вам расписка в получении денег! – крикнула я прямо ему в ухо. – Она вам пригодится, если когда-нибудь захотите продать картину Эдуарда. Хотя, честно говоря, если вы это сделаете, то сваляете дурака. – Я выпрямилась и, оглядевшись по сторонам, крикнула: – Эдуард! Эдуард! – Хотя услышать что-либо в этом шуме и гаме было вряд ли возможно.

Увернувшись от пролетевшей над головой бутылки, я принялась пробираться к своему мужу. Уличные девицы, столпившиеся в углу, хохотали и улюлюкали. Хозяин заведения отчаянно вопил, заламывая руки, а потасовка тем временем уже вылилась на улицу, в воздухе летали столы и стулья. Не было ни единого мужчины, который не пустил бы в ход кулаки. И действительно, все мутузили друг друга с таким наслаждением, что я на секунду подумала: а может, они не дерутся, а просто развлекаются?

– Эдуард!

И тут я заметила в углу возле фортепьяно месье Арно.

– О месье Арно! – Я подобрала юбки и, перешагивая через тела и опрокинутые стулья, принялась протискиваться к нему. Он бочком пробирался по стенке в сторону двери. – Два рисунка углем! Женщина в парке? Помните? – Он тупо посмотрел на меня, и я прошептала: – Вы должны Эдуарду за два рисунка углем. – Присев на корточки, я одной рукой закрывала голову от случайного удара сапогом, а второй – лихорадочно рылась в долговых расписках. – Здесь написано «пять франков за две работы».

За моей спиной кто-то отчаянно завизжал, когда пивная кружка вдребезги разбила окно. В глазах месье Арно плескался страх. Он испуганно заглянул мне за плечо, полез в карман за бумажником и принялся дрожащими руками вынимать банкноты. Он, бедняга, так нервничал, что, как выяснилось позже, дал мне на два франка больше.

– Берите! – прошипел он и, придерживая шляпу, как ошпаренный бросился к двери.

И вот дело сделано. Одиннадцать, нет, двенадцать франков. Достаточно для того, чтобы какое-то время продержаться на плаву.

– Эдуард! – снова позвала я, обшаривая глазами зал.

Я обнаружила его в углу, где он держал за плечи какого-то беспомощно отбивавшегося мужика с рыжими усами, похожими на лисий хвост. Я положила руку на плечо Эдуарда. Он посмотрел на меня ничего не выражающими глазами, словно напрочь забыл о моем существовании.

– Я получила деньги, – сказала я. – Все, пора уходить. – (Однако он, похоже, меня не слышал.) – В самом деле, нам пора уходить.

Мой муж выпустил мужчину, который бессильно сполз по стенке, сунул палец в рот и что-то пробормотал насчет сломанного зуба. У меня отчаянно звенело в ушах, но я мертвой хваткой вцепилась в рукав Эдуарда и изо всех сил потянула его к выходу, расталкивая локтями пришедших с улицы зевак, которые, не сомневаюсь, даже не знали, из‑за чего, собственно, весь сыр-бор.

– Софи! – Эдуард оттолкнул меня в сторону, когда мимо моего лица со свистом пролетел стул.

От испуга я чертыхнулась, а спохватившись, ужасно смутилась, что позволила себе выражаться в присутствии мужа.

И вот наконец мы оказались на свежем воздухе, к окнам близлежащих домов прилипли любопытствующие, уши заложило от диких криков и звона бьющегося стекла. Я остановилась возле пустых столиков одернуть юбки и стряхнуть мелкие осколки. Рядом с нами курил, сидя на стуле, какой-то окровавленный человек; одной рукой он зажимал раненое ухо, в другой держал сигарету.

– Может, пойдем домой? – поправив пальто и посмотрев на небо, спросила я. – Кажется, дождь собирается.

Мой муж расслабил воротничок, провел пятерней по волосам, отрывисто вздохнул.

– Да, – сказал он. – Да. Думаю, теперь я вполне готов что-нибудь съесть.

– Прости, что я выругалась. Ведь порядочным дамам не пристало чертыхаться.

– А я ничего и не слышал, – похлопал меня по руке муж.

Я поцеловала Эдуарда, вытащила из его пальто какую-то щепку, и рука об руку, под тревожные звуки жандармского колокола, мы направились в кафе «Пантеон».

Я приехала в Париж два года назад, поселившись, как и все продавщицы из «Ля фам марше», в пансионе неподалеку от улицы Бомарше. В тот день, когда я покидала пансион, чтобы переехать к мужу, все наши девушки выстроились в коридоре. Приветствуя меня радостными криками, они громко стучали по пустым кастрюлям деревянными ложками.

Мы поженились в Сен-Перроне, и, поскольку отец к тому времени уже умер, к алтарю меня вел Жан Мишель, супруг моей сестры. В течение всех трех дней, пока продолжались торжества, мой молодой муж вел себя поистине образцово, демонстрируя обаяние и широту души, но я знала, с каким огромным облегчением он покинул провинциальный городок на севере Франции и вернулся в свой любимый Париж.

Мне впервые удалось узнать, что такое быть на седьмом небе от счастья. Положа руку на сердце, я и не чаяла влюбиться, уж не говоря о том, чтобы выйти замуж. Но я любила Эдуарда Лефевра так страстно, что в любом случае осталась бы с ним, хотя никогда бы в этом не призналась. У него, собственно, не было времени на соблюдение условностей, и мне казалось, что меньше всего ему хотелось связывать себя брачными узами.

И все же именно Эдуард предложил узаконить наши отношения.

Мы жили вместе уже около трех месяцев, когда в один прекрасный день мастерскую Эдуарда посетил Ганс Липман. Я как раз стирала белье, потому что Эдуард забыл оставить денег для прачки. Месье Липман был настоящим денди, и мне стало неловко, что он застал меня в затрапезном виде. Он осмотрел мастерскую, отдав дань восхищения последним работам Эдуарда, а затем остановился перед моим портретом, который Эдуард написал в День взятия Бастилии, в тот вечер, когда мы открыли друг другу наши сердца. Я предпочла остаться в ванной отстирывать воротнички Эдуарда, стараясь особо не смущаться при мысли о том, что месье Липман в данный момент рассматривает мое изображение в неглиже. Внезапно Эдуард с месье Липманом перешли на шепот, я практически перестала их слышать, и любопытство взяло верх. Вытерев насухо руки, я вошла в мастерскую, где застала их за просмотром серии набросков, которые Эдуард делал с меня на фоне большого окна. Месье Липман повернулся и спросил после короткого приветствия, не хочу ли я попозировать и для него тоже. В одетом виде, конечно. Есть нечто завораживающее в абрисе моего лица, в моей бледной коже, сказал он. Разве Эдуард с этим не согласен? Наверняка да, ведь он тоже это увидел. Мистер Липман засмеялся.

Эдуард – нет.

Я уж было собралась сказать «да» (мне нравился Липман, он был одним из тех редких художников, кто относился ко мне как к равной), но внезапно заметила, что Эдуард явно напрягся.

– Нет. Боюсь мадемуазель Бессетт слишком занята.

В мастерской воцарилось неловкое молчание. Липман посмотрел на нас с веселым удивлением:

– Но почему, Эдуард? Мы ведь раньше всегда менялись натурщицами. Я просто подумал…

– Нет.

Липман опустил глаза, разглядывая носки ботинок.

– Как скажешь, Эдуард. Был чрезвычайно рад встрече, мадемуазель. – Он почтительно коснулся шляпы и ушел. Эдуард даже не соизволил с ним попрощаться.