Дай мне! (Song for Lovers) - Ирина Денежкина

– В людях. Маменькиных сынков развелось до хуя. Всяких сопляков понторылых, которые за папика прячутся. А ты выйди один на один со мной, чмо, вот и поглядим, кто крутой. Мне по хую, какой он, бля, крутой… Он смерти по–любому не видел, когда рядом с тобой твоих друзей в мясо рвёт. Чмори позорные… Мажоры. Выебать всех и всё. Всех, на хуй, в армию…

Я смотрела на Деню в упор, а он не видел меня, у него перед глазами стояли «мажоры» и друзья. И друзья, видимо, имели «мажоров» швабрами. Или автоматными дулами.

Проснулась с трудом.

Голова не кружилась, но были приятные остатки усталости, когда не высыпаешься из–за какого–то важного для тебя дела. Я села на кровати и составила картину вчерашнего вечера. Была кухня, сигареты, парк, поцелуи Дени, нелогичные и прямо так и надо будто. Кто он мне? Вот–вот… Но просто… нет, не просто. Это сложно. Это по мозгам ударило, всё сложилось, как и надо было. Как единственный правильный вариант со множеством вариантов, тёплых, солнечных, продуманных до мелочей. Р–раз – и всё. Что–то есть. Внутри. И снаружи. И его спина, шрам на бритой голове… И татуировки. Как хорошо, что у меня есть Деня. Как хорошо, что он у меня был. Всего несколько дней, но показалось, что дольше.

Позвонила Волкова.

– Ты, блин!… – начала было она ругаться, но потом передумала и высказалась по делу:

– Сегодня в «Молоке» концерт. Звонил Ляпа–Шляпа, сказал, чтоб мы подходили на Грибанал, если хотим (Волкова сделала ударение, будто мы могли «не хотеть»).

– А концерт во сколь?

– Какая разница, во сколь, – недовольно протараторила Волкова – Подходить с пяти, чтоб потом они без нервов подготовились. Давай я после работки сразу заскочу на Грибанал, мы сегодня рано заканчиваем…

– Оки, я приду.

– Ещё бы ты не пришла!!! Как там Нигер? – поинтересовалась мимолётом.

– Э…э… – замялась я.

– Ладно, до вечера, дорогая, – у Волковой, видимо, не было времени ждать, пока я соображу.

– Пока.

Волковой по фигу. Она идёт в «Молоко», чтобы на халяву бухнуть и развлечься. Поглядеть, как пьяные девки будут хотеть Ляпу, Крэза, Сэма и Витю. Они ей более безразличны, чем мне. Это я сижу у Ляпы дома и обжигаюсь кофе, а не она.

Тогда почему Ляпа звонит Волковой, а не мне? Хм…

Пришла мысль: «Ляпе всего восемнадцать, он в армии не служил… Жизни не знает».

…Жизни Ляпа, может, и не знал, но играл, как будто установка барабанная вместе с ним родилась. Волкова намахнула пива и теперь расслабленно созерцала толпу молодёжи, а за их головами: толстощёкий Сэм с высунутым языком, с басом наперевес. Витя–гитарист – смуглый, с чёрной густой чёлкой. Орущий в микрофон Крэз. Совсем у стены – блестящие тарелки, мелькающие палочки и потная Ляпина рожа.

– Она спешить босая… дорогою из рая… но ранят камни ноги… и нет конца дороге!

У меня в животе всё дрожало и гремело. Музыка прошла насквозь, никаких своих мыслей не осталось и поэтому радость пёрла из глаз. Прозрачная, без всего.

У Волковой были безумно любящие глаза. И брови изгибались изящно.

Я моталась туда–сюда с поллитровым стаканом пива. Ляпа лихорадочно облизнулся, отпил из пластиковой бутылки минералку, уставился на Витю. Витя размеренно начал, чуть ли не по слогам:

– По–лу–за–кры–ты–е глаза мне объ–яс–ни–ли, что к чему…

И пьяный ветер вновь раздул давно погасшую войну.

Ночное небо неспроста пылает в зареве огней.

А я бессмысленно шепчу в плену несбыточных идей…

Тут Крэз захрипел:

– Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне немного солнца!!! Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне холодно–а–ай воды!!!

Толпа запрыгала, что–то крича, из каждого пёрла энергия, я чуть с ума от счастья не сошла. Такое вот концертное счастье: все вокруг – одно целое, через всех продето навылет «Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне!!!». А–а–а–а!!!

Всё остальное – неважно.

Потом поехали на квартиру к Сэму. Напились, как свиньи. Последнее, что помню: Волкова называет меня «моя сладкая девочка», Сэм с какой–то тёткой заваливается на диван, тётку эту предварительно раздевает смуглый Витя…

Утром узнаю, что пока я веселилась в «Молоке», приходил «такой бритый, кто он, это с ним ты ходишь до ночи?». Ну всё понятно, у Дени любовь ко мне проснулась. Или ещё что–нибудь.

После вчерашнего бесячьего состояния, Деня казался устаревшим, не умеющим веселиться челом. Немодным. А кто модный? Тот, кто «жизни не знает»? Внутри всё пело и орало, было на всё ха–тьфу. Жизнь прекрасна и удивительна. «Всё прах и суета сует! Всё ложь и… полнейший бред!» Ляпе надо в голову дать, что он, гад такой, не хочет меня. Да забить!… «Эх, мама, до чего ха–ра–шо!!!»

Именно в этот момент моего душевного подъёма зазвонил телефон, и голос Нигера на том конце провода великолепно в подъём вписался. Он без всякой лажи сразу сказал:

– Это ты? Погнали гулять.

О, е–е–е!!!

«Ну и что, что далеко,» – подумала я. А он в ответ быстро сказал:

– Я приеду, давай у эскалатора через час.

– Давай!!!

Картина такая: я стою, смотрю на эскалатор, а оттуда выезжает высокий рэппер в светлой кепке «NY», с торчащими ушами, с наглыми глазами и радостной до ушей улыбкой. Плечи широченные, весь здоровый, как конь. Выезжает и процесс этот не прекращается. О, наконец–то. Идёт ко мне. Под жёлтой клетчатой рубашкой – белая футболка, а ниже широкие штаны с болтающейся цепью. То, что этой цепью когда–то прилетело некоему приставучему Вове по голове, я как–то старалась не думать.

Первый раз вижу Нигера на трезвую голову и на свету. Он оказался выше меня на целую голову. Это существенно, потому что в моём окружении мальчики, в лучшем случае, одного со мной роста. Ляпе вообще, если постараться, руку на голову можно положить. Особенно, стоя на каблуках.

– Привет! – обрадовался Нигер. – Привет, киска!

Мне льстило его присутствие рядом. Мы ехали в метро, я смотрела снизу вверх и улыбалась, как какой–нибудь американский турист. Потом гуляли по Невскому, я соглашалась на все его мороженки, под конец так наелась, что просто куда бежать. Зашли на Дворцовую площадь, поглядели на падающих брейк–дансеров. Сели неподалёку в парке у фонтана, взяли пиво. В фонтане бултыхались дети и туристы.

Нигер рассказал про рэп, напел «Я не верю глазам, я не верю ушам – руль хип–хоп индустрии дали мудакам…». Потом смутился. Поглядел на меня своими наглыми глазами и поцеловал.

Дети визжали от радости. Туристы щёлкали фотоаппаратами.

«We gotta make a change…»

Всё встало на свои места, бардак в голове сменился прибранными полками. Всё просто «без залеча, без ботвы, без всякого отстоя–а…».

Только там была ещё кладовка, в которую были поспешно скиданы мысли о войне и тюрьме, о потных мальчиках и хриплых голосах…