Книга имен - Жозе Сарамаго

Не имелось решительно никаких оснований подозревать сеньора Жозе в хищении бланков больше, нежели кого-либо из коллег одного с ним служебного положения, поскольку только они, младшие делопроизводители, занимались заполнением документов, однако он, будучи закоренелым неврастеником, целый день опасался, что хруст, производимый, так сказать, угрызениями нечистой совести, будет слышен со стороны и, значит, замечен сослуживцами. Несмотря на свои страхи, он с честью выдержал допрос, устроенный ему, как, впрочем, и всем прочим. Не дрогнув ни единым мускулом на лице, ни голосом, выражением и тоном которых он постарался соответствовать ситуации, сеньор Жозе заявил, что относится к расходованию бланков самым рачительным образом, поскольку, во-первых, вообще бережлив по натуре, но главным образом потому, что непреложно сознает, как сознательное должностное лицо, что бумаги, оборачивающиеся в Главном Архиве, приобретаются за счет налогов, отчего налогоплательщикам весьма часто приходится идти на жертвы, каковые, следовательно, должны неукоснительно уважаться. Речи его, как по форме, так и по содержанию, бальзамом пролились на душу начальников, а сослуживцы, вызванные держать ответ вслед за нашим героем, повторяли его слова с ничтожными стилистическими изменениями, однако именно не высказываемая вслух, но подразумеваемая и с течением времени широко распространившаяся убежденность всех сотрудников в том, что какие бы события ни происходили в Главном Архиве, ничего не может идти вразрез с интересами службы и причинить ей ущерб, да, так вот, именно она, эта убежденность, внедренная в сознание подчиненных своеобразной личностью их начальника, позволила не заметить, что сеньор Жозе впервые за все время службы, начавшейся, кстати, много лет назад, произнес столько слов кряду. А будь заместитель поднатаскан на методах прикладной психологии, позволяющих проникнуть в существо вопроса, в мгновение ока рухнуло бы лживое построение сеньора Жозе, рухнуло бы, как карточный домик, когда не хватило опоры для пикового короля, как подверженный головокружениям человек, под которым пошатнулась лесенка-стремянка. Опасаясь, что проводивший расследование заместитель, a posteriorinote[3]придя к умозаключению о том, что дело нечисто, кошка же превосходно осведомлена, чье мясо она съела, сделает и должные выводы, сеньор Жозе решил от греха подальше в архив этой ночью не наведываться, а побыть дома. Посидеть в уголку, и ни ногой за порог, даже если посулят обрести там невиданные сокровища в виде документа, который разыскивается от начала времен — что-нибудь вроде свидетельства о рождении Бога. Не зря ведь говорится, что истинно мудр тот, чья мудрость сдобрена граном благоразумия, и, несмотря на поистине плачевную неопределенность и неточность этой формулы, следует признать, что в сеньоре Жозе при всех его допущенных в последнее время вольностях наличествует известная толика невольной мудрости из разряда тех, которые, судя по всему, проникают в тело человеческое через дыхательные пути или оттого что голову напекло, а потому и не удостаиваются особенных восторгов. И если сейчас внутренний голос призывал его к осторожности, то он разумно намеревался прислушаться к нему. Неделя-две воздержания от исследований сумеют стереть с его чела малейшие следы страха и неуверенности, если даже те на нем еще имеются.

После ужина, скудость которого проистекала от установившихся привычек и недостаточности средств, сеньор Жозе обнаружил, что ему решительно нечем заняться. Полчаса примерно он сумел Убить, перелистывая кое-какие из самых заметных экспонатов своей коллекции, затем прибавил к ним еще несколько недавних вырезок, однако в мыслях своих пребывал не здесь, а там, во тьме архивного хранилища, где бродил, подобно черному псу, взявшему след последней тайны. Ему подумалось, что ничего опасного нет в том, чтобы использовать три или четыре формуляра, еще остававшиеся у него в запасе, — исключительно чтобы занять себя на остаток вечера, а потом покойно уснуть. Благоразумие тщилось остановить его, удерживало, хватая, можно сказать, за фалды, но, как всякий знает или обязан знать, оно, благоразумие то есть, хорошо, когда надо сохранить нечто уже совершенно неинтересное, и что, в самом деле, дурного в том, если он отопрет дверь, быстро заберет три или четыре формуляра, ну ладно, для ровного счета пусть будет пять, а папки с делами оставит для другого случая и избегнет необходимости лезть по лестнице. Последняя мысль решила дело. Освещая себе путь подрагивавшим в руке фонариком, он проник в огромную пещеру Архива и подошел к каталогу. Волнуясь больше, чем предполагал раньше, повертел головой из стороны в сторону, словно заподозрив, что за ним из тьмы, склубившейся меж стеллажами, наблюдают тысячи глаз. Он еще не отошел от утреннего потрясения. Быстро, насколько это позволяли ему неловкие от волнения пальцы, принялся выдвигать и задвигать ящики, ища на разные буквы алфавита нужные ему формуляры, ошибся раз и другой, но вот наконец сумел подобрать пятерку знаменитостей второй категории. И бегом вернулся к себе, подгоняемый теперь уже всамделишным страхом, и сердце у него колотилось, как у ребенка, который беспечно отправился стащить что-нибудь вкусненькое, а по пути назад подвергся погоне всех чудовищ, какие только есть на свете. Сеньор Жозе хлопнул дверью перед их мордами, дважды повернул ключ в замке, стараясь не думать, что придется ведь снова идти в Архив и ставить на прежнее место проклятые формуляры. Чтобы успокоиться, прямо из горлышка глотнул водки, которую держал дома на всякий случай, радостный или печальный. От спешки и отсутствия навыка, поскольку в незначительной его жизни радости и печали случались одинаково редко, поперхнулся, закашлялся и опять закашлялся, чуть было не изверг выпитое наружу, почти задохся наш бедный младший делопроизводитель с пятью формулярами в руке, по крайней мере, ему казалось, что пять, хоть когда, сотрясаемый кашлем, в конце концов выронил их, тут же увидел на полу не пять, а шесть, в чем мог бы убедиться всякий, кто умеет считать, один, два, три, четыре, пять, шесть, а единственный глоток водки такого действия не оказывает.

Переведя наконец дыхание, он начал подбирать с пола оброненные формуляры, один, два, три, четыре, пять, да, сомнения не было, шесть, и, собирая, читать имена, все до одного громкие и знаменитые, да, все до одного и кроме одного. От спешки и нервозности сеньор Жозе прихватил один лишний, притулившийся к соседу по полке, формуляры были так тонки, что разница почти не ощущалась. Понятно, что с каким бы любовным каллиграфическим тщанием ни выводить каждую буковку, копирование пяти формуляров со сведениями о рождении и жизни много времени не займет, и вот получаса не прошло, а сеньор Жозе уже мог счесть ночную работу оконченной и вновь отворить дверь в хранилище. Он неохотно собрал шесть формуляров и поднялся со стула. Ему совершенно не хотелось отправляться в Архив, но делать было нечего, ибо каталог к утру вновь должен стать комплектен и упорядочен, как прежде. Если кому-то понадобится свериться с одним из этих формуляров, а его не окажется на месте, ситуация может сильно осложниться. Сперва подозрения, за подозрениями — разбирательства, потом кто-то вспомнит, что сеньор Жозе живет через стенку от Архива, не оснащенного даже таким элементарным средством безопасности, как ночной сторож, а потом кому-нибудь придет в голову осведомиться, где же находится тот ключ, который сеньор Жозе так и не успел сдать. Чему быть, того не миновать, не слишком оригинально подумал он и двинулся к двери. Но на полдороге вдруг остановился: Забавно, я не помню, чей это формуляр, мужчины или женщины. Вернулся, снова присел к столу, оттягивая неминуемую минуту. Оказалось, что формуляр, помимо данных на лицо женского пола, тридцати шести лет от роду, уроженки этого самого города, содержит и номера еще двух документов, один из коих свидетельствует о заключении брака, другой — о расторжении оного. Поскольку таких формуляров в каталоге, без сомнения, многие сотни, если не тысячи, не вполне понятно, почему сеньор Жозе уставился на этот с таким странным выражением, которое на первый взгляд можно определить как повышенное внимание, но одновременно должно быть признано чем-то вроде смутного беспокойства, хотя вовсе не исключено, что именно так и должен смотреть тот, кто постепенно, невольно, но и не артачась, от чего-то освобождается и еще пока не знает, как взять себя в руки, внезапно оказавшиеся праздными и пустыми. Не будет недостатка в тех, которые укажут нам, пожалуй, на явные и недопустимые противоречия между вниманием, беспокойством и неопределенностью, но укажут на это люди, живущие, как живется, и никогда не видевшие перед собою судьбы. Сеньор Жозе всматривается в строчки, заполняющие графы формуляра и выведенные, о чем излишне даже и говорить, другим почерком, не его рукой, теперь так не пишут, а тридцать шесть лет назад какой-то помощник делопроизводителя написал слова, которые можно прочесть здесь, имя девочки, имена родителей и крестных, дату и время рождения, улицу, номер и этаж дома, где она появилась на свет, издала первый крик, испытала первое страдание, начало у всех одинаково, большие и малые различия приходят впоследствии, кое-кто из новорожденных попадает в энциклопедии, в жизнеописания, в каталоги, в учебники, в коллекцию вырезок, а другие проходят по жизни, как, извините за сравнение, проходит, следа за собой не оставляя, облачко по краю небес, которое если и прольется дождем, то недостаточным, чтобы оросить землю. Вот хоть меня взять, подумал сеньор Жозе. У него — полный шкаф людей, о которых ежедневно пишут в газетах, а на столе — свидетельство о рождении совершенно неизвестной личности, и все это похоже на то, как если бы он сию минуту положил на одну чашу весов сотню, а на другую — единицу, а потом с удивлением заметил, что все сто не сумели перетянуть одну, что сто оказались равны одной и одна стоит ста. А если бы кто-нибудь сейчас вошел к нему и спросил без обиняков: А ты что же, в самом деле веришь, что один, ну хоть ты сам, например, может быть равнозначен, равновесен сотне и сто из твоего шкафа, чтобы за примерами далеко не ходить, стоят тебя, сеньор Жозе ответил бы ему без колебаний и раздумий так: Дорогой мой, я всего-навсего и не более чем простой младший делопроизводитель, пятидесяти лет, так и не дослужившийся до следующего звания, и если бы считал, будто стою столько же, сколько хотя бы один из тех, кто хранится у меня в шкафу, или хотя бы один из тех пяти, не сумевших стяжать себе столь громкой славы, то не начал бы собирать мою коллекцию. Тогда зачем ты уже столько времени не сводишь глаз с формуляра этой никому неведомой женщины, словно она внезапно сделалась важнее всех прочих. Именно за тем, мой дорогой, именно за тем, что она никому не ведома. Ну и что, каталог в Архиве битком набит неизвестными. Они в каталоге, а она — здесь. Что ты хочешь этим сказать. Сам не знаю. В таком случае выбрось всю эту метафизику из головы, которая, сдается мне, не для того создана, поставь формуляр на прежнее место и ложись спать. Надеюсь, так оно и будет, сегодня, как всегда, звучит в ответ примирительное, однако сеньору Жозе есть что еще к этому добавить, вот он и добавляет: Что же до метафизических мыслей, дорогой мой, то, по моему мнению, их способна породить всякая голова, а вот способность облечь их в слова дана далеко не каждому.