Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс

Мария вновь обретает Индию, где пальмы бросают тени и дождевая вода почти непригодна для питья. На местном пароходике ей придется скоро попробовать стряпню португальца в лохмотьях, который вытирает блюда краем штанов, и примириться с тараканами и крысами — иначе в каморке под лестницей не заснуть. Больная от одиночества и страсти, она плывет в Мангалуру. Там ее должен встретить отец. Волнение стесняет дыхание, и кровь уже готова прилить к щекам. Кого она ждет, глядя в иллюминатор, — молодого любовника, сладострастного блондина, или осененного крестом Искупителя с мудрым лицом, она и сама толком не знает. Куда ведет сжигающий ее огонь: к зарождению новой жизни или к неисчерпаемому милосердию Мессии? Она возвращается к своему грязному ложу, но тошнота вновь заставляет ее подняться.

Лишь только полоска зари рассекает пелену берега, появляется Мангалуру. Путешественница пытается разглядеть, кто ждет ее на берегу. Всматриваясь в силуэты фигур, она спрыгивает на пристань, почти избавившись от своей тоски, почти свободная, будто после исповеди. И вдруг, разочарованная, застывает на месте: Германа Гундерта на берегу нет.

Мария залезает в телегу, запряженную быками, и направляется к миссионерскому городку. В дороге, тряской и грустной, она глотает обильные слезы и не в состоянии различить у балматского холма, за рисовыми полями, лицо путника, остановившего обоз и зовущего погонщиков. Ему около сорока, у него усталый и исполненный достоинства вид, жесткие черты лица. Он смотрит на девушку из-под бамбуковой каски. Он машет ей: его полные и ухоженные руки хорошо видны в широких рукавах куртки. Белизна чуть виднеющегося жесткого воротничка придает облику мужчины не то замкнутый, не то суровый, но столь знакомый ей вид. Она лепечет: «Папа…»

Гундерт сохраняет спокойствие. Не подавая виду, что рад встрече с дочерью после десяти долгих лет разлуки, он равнодушно приветствует ее. «Отец показался мне холодным и чопорным, — вспоминала она. — Я подумала тотчас, что он уже знает, что случилось на „Бомбее“, и все детское доверие, с которым я воспринимала его, улетучилось в одно мгновение». В тяжелом молчании они продолжили путь до Калькутты, где их уже ждала Юлия. В присутствии этой деятельной женщины, готовой тотчас вовлечь свою дочь в череду благотворительных мероприятий, Мария на мгновение почувствовала желание излить душу. Но она боялась матери, преданной лишь закону и нескончаемым проповедям и звавшей к епитимье, которую огорченное сердце Марии принять не могло. Разлука с любимым лишила девушку очарования: она дурнеет, темнеет ее светлый лоб, над бровями ложится морщина. Мир для нее полон невзгод: «Внешне я была суровой и упрямой, внутри — изнуренной, грустной и усталой от жизни…» Печальная маска смирившейся с несчастьем женщины исказила ее лицо.

Мария устроилась в Кети, где родители организовали новый миссионерский центр. Там она взяла на себя руководство школой для девочек, опекавшей семнадцать учениц разных возрастов. Она вела занятия в длинной безвкусной юбке, в застегнутой наглухо шелковой блузке из тюсора и с шиньоном на затылке. Девушки удобно усаживались кружком на циновку так, что из-под сари выглядывали загорелые ноги, и послушно раскрытыми на коленях книги. Если шел дождь, ученицы бежали к водостоку, подставляли голову под струи воды, с визгом шлепая по грязи. В удушающем полуденном зное они заворачивались в муслиновые полотна и ложились на бок, подобно обессиленным газелям.

Школьные заботы отвлекают Марию от бездн собственной души, где скорбным эхом звучит имя Джона Барнса. Иногда ей кажется, что вот он, прошел под верандой, вот мелькнула его тень. Но детский смех возвращает ее к действительности: здесь никого нет, вокруг миссионерского городка — пустыня. Иногда она идет за случайным прохожим или с тщетной дрожью надежды вглядывается в затылок молящегося в часовне незнакомца — быть может, это он? Марию охватывает тоска. «Джон покинул меня», _ думает она. Тоска стелется по песку дюн, усеянному воронами, ворчит в горячих вздохах волн. Длинные тонкие змеи скользят меж камней, и водоросли отсвечивают солью, словно ленты инея. Каждый вечер при свете огромной луны цвета слоновой кости девушка ложится с распущенными волосами на кровать, дрожа от слез.

После нескольких месяцев напрасной надежды, во время пятичасового чая, который Юлия обыкновенно пила, облачившись в муаровый капот, Мария, сраженная безысходностью, упала матери в ноги.

Юлия была сдержанна и добра — она не дала волю раздражению. Со слащавой нежностью она обрушила на дочь многочисленные, по преимуществу претенциозные советы. Смачивая свежей водой повязку у нее на лбу, мать наказала непременно пить горячее, повторяя одно за другим всевозможные уменьшительные имена, и в конечном итоге не нашла ничего лучшего, чем отправить дочь к Гундерту. Муж, как всегда, должен был излечить душу ее ребенка.

Гундерт визита дочери не ждал. Все, что он мог ей сказать, было подтверждением сурового приговора.

Он предложил Марии сесть, наскоро собрал газеты, разбросанные по столу, перед которым он — неисправимый исследователь, всегда готовый постичь новое откровение, — посвящал себя, как сам говорил, поиску истины. Его лицо обрамляли седеющие бакенбарды, придававшие ему значительность. Он, как всегда, делал ударение на слове «истина», произнося его с простотой и заботой в голосе, интонации которого успокоили ее. Она любовалась отцом. Вдохновленный в свое время парижской и июльской революцией, он мечтал о свободной Германии, за которую сражался бы, забыв себя и Христа, в ком тогда порой сомневался. И лишь в Тюбингене, когда ему удалось спасти товарища от самоубийства, необъяснимым образом сокрушенный, будто сраженный могуществом Господа, Гундерт обратился к пиетизму, не пытаясь более проникнуть в божественную тайну через письмена и мифы. Потому Мария не удивилась, услышав из его уст едва различимые, почти шепотом сказанные слова о том, что через все это нужно было пройти для собственного развития и что необходимо много молиться. Потом, скомкав носовой платок, он промолвил:

— Поговорим о вас.

Она пробормотала в смятении:

— О Джоне Барнсе, отец? — И разразилась слезами. Потом гордо подняла голову:

— О моей любви…

Он не улыбнулся. Взял со стола письмо с бомбейской маркой и объяснил, что получил его незадолго до прибытия Марии в Мангалуру. Джон Варне в почтительных выражениях умолял доктора Гундерта о согласии на брак с его дочерью. «Я узнала, наконец, — напишет она позднее, — что мой Джон отправил также письмо мне на адрес ежедневной газеты в Карачи. Папа сказал, что все отослал отправителю, ответив важно и твердо, что отказывает ему, считая его излишне импульсивным и светским по характеру человеком. Я слушала, и сердце мое готово было остановиться. В это мгновение мне хотелось, чтобы он вдруг умер».

Мария одновременно уважала и ненавидела своего властного отца, которого всем сердцем старалась понять и который отнимал у нее жизнь. Раненная им, она могла лишь следовать его указаниям, исполнять приказы и, подчинившись просьбе встать, выслушать строки Библии, смысл которых не уловила. Гундерт пытался побороть волнение, вызванное в нем дыханием другого мира. Непоколебимый Геркулес, бравирующий своим жизненным опытом, он виделся дочери то обыкновенным человеком, то тенью вечности. Святой он или грешный, она не знала. Закончив молиться, он обнял ее: