Любовь, опять любовь - Дорис Лессинг

В течение четырех лет она обучала дочерей врача, двоих судейских, троих аптекарей и одного крупного торговца. Все они в один голос убеждали Жюли перебраться в их городок: «Там вам будет гораздо удобнее». Имелось в виду, что им неудобно сознавать, что эта молодая особа живет в лесу в трех милях от Бель-Ривьера. Жюли всякий раз отказывалась — с милой улыбкой, но решительно, ссылаясь на память о лесных дебрях Мартиники, цветах, птицах и мотыльках, о своих лесных прогулках. Жить на городских улицах — к этому она не приучена. Свои мечты об улицах Парижа Жюли, разумеется, не афишировала. А долго тянуть не следовало, не весь век останется она молодой и красивой. Однако изгнать Поля из памяти все еще не удавалось, хотя уже свыклась Жюли с мыслью, что, даже если государство и отпустит ее возлюбленного из Индокитая, все равно он ей не достанется. И добровольное одиночество Жюли красноречиво свидетельствовало о том, что она все еще его ждет. О чем, разумеется, узнавал и сам Поль из направляемых ему родными и знаковыми писем. А ее верность должна была его лишь расхолодить и оттолкнуть — этой мудрости мать обучила Жюли еще в раннем детстве. Но не могла она оторваться от этого места. «Свобода! Вольность!» — вопило ее сердце, когда Жюли углублялась в лес.

Как она выглядела в это время? Каким представляла свое будущее? Какое впечатление производила на людей, дочерей которых обучала? Как сама относилась к ним? Мы все это знаем. Всю жизнь Жюли рисовала себя, не потому, что ничего более под руку не подворачивалось, а потому, что хотела раскрыть свою природу, свой характер, изучить себя. Причины этого поиска тоже подробно описаны. До нас дошли дневники Жюли Вэрон. А музыка ее поведала нам больше, чем могли рассказать записи. И предстает перед нами не просто умная и красивая женщина, но женщина беспокоящая и бросающая вызов без малейшего к тому намерения, всю жизнь служившая вишенью для злых языков; женщина, в которую влюблялись даже те, кого она не удостоила и взгляда. Выступая в роли учительницы, она каждую секунду следила за своим поведением, ибо малейшая ошибка могла оказаться роковой. Жюли ходила по острию ножа, ее очарование оказалось обоюдоострым оружием, возбуждающим слишком далеко идущие желания и вожделения. Она без колебаний разочаровывала своих учениц, рвавшихся к ней в подруги, стремившихся к доверительности и нахваливавших ее родителям. В ответ на свои бунтарские речи они слышали от Жюли отрезвляющее: «Хотите стать такими, как я? Слушайтесь родителей, а когда выйдете замуж, сможете делать все, что заблагорассудится». Этот совет она почерпнула из письма Стендаля сестре.

В дневнике Жюли записала, что уж лучше оставаться отверженной, нежели жить; как эти девицы из лучших семейств.

В двадцать пять лет ей удалось взлететь на головокружительную высоту в местном обществе. Жюли Вэрон пригласили в учительницы к двум дочерям графа Ростана. Ростаны — древнейшая и богатейшая семья округи. Жили они в огромном древнем шато и дважды в неделю высылали за Жюли карету, как в темное время суток, так и в светлое. В городе же она всегда настаивала на проведении уроков днем, чтобы потом не возвращаться домой затемно. Это вызвало саркастические замечания. Кто ж не знает, что эта красотка в одиночку бродит ночью по лесу. Но из города вернуться, видишь ли, боится. А плясать на скалах, бряцая бубном, опять же, не боится. Бубном или чем-то похожим, чем-то дикарским, оттуда, наверное, привезла, откуда родом, со своего дикого острова. Пляшет, прошу заметить, голышом!.. Некоторые утверждали, что наблюдали ее пляски в чем мать родила.

Насчет плясок голышом дневники Жюли молчат. Собственно, начались эти дневники с кратких заметок, поначалу отрывочных и между собой не связанных. Лишь с течением времени она постепенно перешла к подробному описанию своей жизни. Но сохранился рисунок женщины, танцующей при полной луне на фоне скально-древесного пейзажа. Женщина обнажена. Рисунок настолько не похож на все остальные, что вызывает шок. Интересно наблюдать, когда какой-либо из многочисленных нынешних поклонников Жюли получает в руки стопку ее рисунков. Лицо его вдруг застывает, дыхание замирает — и разрешается судорожным смехом. Испуганным смехом. Насколько часто шок возвещает неожиданное — или ожидаемое — открытие, разоблачение? Открывается дверь — буквально или в смысле переносном — и перед глазами что-то прекрасное, безобразное, ужасающее, удивляющее — нежданное, несмотря на все сигналы-предвестники. С другой стороны известного, освещенного мира ждет нас скрытая до поры правда. Но почему записи молчат о танцах? Может быть, Жюли отважилась на это лишь однажды. Опасное занятие, особенно если знаешь, что за тобой шпионят. Жандармы, разумеется, интересовались странной особой, но если кто-то из них заглядывал в незашторенное окошко Жюли — она терпеть не могла отгораживаться, — он видел аккуратную молодую женщину, сидящую за мольбертом, играющую на арфе, читающую, ведущую записи в журнале при свете керосиновой лампы; видел ее лицо, аккуратно уложенные темные волосы, закрытое платье с белым воротничком.

Конечно, жандармы отмечали обилие книг. Но если они и проверяли книги в часы ее длительных занятий в городе, то убедились, что нет среди книг никаких предосудительных, поджигательских, вредоносных. Если любовь Жюли к революциям и не выветрилась — иначе она перестала бы себя уважать, — то на полках не было места анархии. Монтень и мадам Ролан, «Эмиль» мадам де Севинье; «Кларисса» — роман, до сих пор не утративший веса и влияния в европейской литературе; «Исповедь» Руссо; да и Виктор Гюго с Мопассаном, Бальзаком и Золя прекрасно уживались со стариком Вольтером. Возле узкой кровати с одной лишь подушкой — свидетельства того, что она не чуждалась той части Франции, в которую ее забросила судьба: старые провансальские поэты и новейший, Мистраль, рядом с простой прикроватной свечкой в голубом эмалевом подсвечнике.

Слава молодой ученой, «синего чулка», соперничала с куда менее безобидными слухами, но Ростаны, посылая за учительницей карету — от замка до ее домика миля с небольшим, — явно слухами не интересовались, а то и вовсе о них не ведали.

И здесь не обошлось без жертв. Младший сын графа, Реми, по уши влюбился в Жюли. Если Поль представлял собой любовь юную, неопытную и романтическую, экспрессивную и импульсивную, то Реми соответствовал зрелому периоду трезвой, уравновешенной, внимательной любви, с оттенком юмора, подчеркивающим серьезность и глубину уже изведанного ранее чувства.

Еще только начиная влюбляться, Жюли понимала бессмысленность, бесперспективность этого чувства, и все же отбросила осторожность и погрузилась в него с головою. Уроки в замке закончились, карета уже не прибывала за ней, но Реми стал частым гостем в ее домике и иногда оставался с любимой по нескольку дней кряду. Родные решили дать ему перебеситься, предоставив свободу действий. Реми жаждал жениться на Жюли, умолял родителей дать разрешение. Сознавая тщетность своих надежд, она вопреки здравому смыслу все же надеялась увидеть Реми своим мужем. Месяц за месяцем — эти отношения затянулись на три года — блаженство сменялось беспокойством, надежды — отчаянием. Жюли продолжала давать уроки, несмотря на уговоры Реми бросить это занятие и во всем положиться на него. Достопочтенные граждане какое-то время терпели это положение, ибо семья графа вела себя так, будто ничего не произошло, да и любовники держали себя пристойно, на людях вместе не появлялись. К тому же Жюли была такой хорошей учительницей. И цену не заламывала!