Восхождение в горы. Уроки жизни от моего деда, Нельсона Манделы - Ндаба Мандела

Все говорили на языке коса. Для меня этот язык стал первым, и я до сих пор люблю его. В фильме «Черная пантера» народ вымышленной страны Ваканда тоже говорил на языке коса – истинном языке моего деда и моем. Выход фильма в мировой прокат в некоторой степени способствовал интересу к этому языку. Я был так рад этому – теперь люди узнают, как прекрасна Африка, и мой язык услышат во всем мире. Язык этот очень красочный, в его фонетике множество щелкающих и рыкающих звуков, а его музыкальная интонация не похожа ни на какой другой язык мира. Чтобы на нем говорить, недостаточно просто шевелить языком – на коса говорят всем телом.

В 1960-е народная песня коса «Qongqothwane», которую поют на свадьбах, чтобы пожелать молодым счастливой совместной жизни, прославилась на весь мир благодаря Мириам Макеба. Европейцы назвали ее «The Click Song» – «Щелкающая песня», потому что в европейских языках нет тех звонких смычных согласных, которые существуют в языке коса. Это тонический язык, поэтому один и тот же слог, произнесенный тихо или громко, может полностью изменить смысл слова. При написании разница не ощущается – чтобы понять этот язык по-настоящему, нужно услышать его в живой речи.

Я начал учить английский в семь лет, когда переехал вместе с отцом в Дурбан. Не знаю, почему мама не поехала с нами. Помню только, что ее там не было, а когда я начинал приставать с вопросами, то получал затрещину. Мы с отцом поселились в семье Уолтера Сисулу, активиста Африканского национального конгресса (АНК), заключенного вместе с моим дедом. Его жена Альбертина Сисулу, медсестра и борец за свободу АНК, была кузиной бабушки Эвелин и ее лучшей подругой. Ее называли «Матерью нации», но для меня она всегда была «матушкой Альбертиной». Матушка Альбертина взяла меня под свое крыло. Она была одновременно ласковой, как настоящая бабушка, и энергичной – она заправляла домом, где жили семеро детей и несколько взрослых. Нам приходилось делиться всем, и в доме постоянно была толпа народу, но все были очень хорошими, и всегда была еда. Эту последнюю деталь я научился ценить лишь спустя время. Все взрослые были членами АНК, поэтому дети постоянно жили в особенной атмосфере – слышали эту риторику, их страсть, видели их целеустремленность и неизбежно перенимали все это. Ежедневно мы чувствовали на себе удушающую хватку апартеида и думали о таких вещах, как свобода и ответственность, на таком уровне, о котором дети в столь раннем возрасте еще и не задумываются.

В Дурбане жили множество южноафриканцев с индийскими корнями. Индийцев здесь было больше, чем в любом другом городе за пределами Индии, а все потому, что по закону о групповых областях «азиаты» и «небелые» во время апартеида должны были жить в определенных районах. Так и получилось, что в Дурбане я ходил в мусульманскую школу, где учились в основном индийцы. В своем классе я был единственным черным ребенком, и мне приходилось нелегко. Все, что мне оставалось, – это быть сильнее, чем те, кто меня унижал. Жаловаться и ябедничать было бессмысленно – у взрослых были свои проблемы.

Поэтому я испытал облегчение, когда приехала мама и забрала меня в относительно спокойный район Соуэто, где мы стали жить вместе с ее братом. Дом был маленьким, но зато там были водопровод и плита с двумя конфорками, но самое главное – там была мама. Я скучал по отцу, но мне нравилась католическая школа в Йоханнесбурге. Поэтому я стал жить с мамой, иногда навещая семью отца. Я попеременно жил то с матерью, то с отцом, да и сами родители то сходились, то расходились – в их отношениях теперь появилась жестокость. ИНОГДА МНЕ БЫЛО СТРАШНО, ИНОГДА ХОТЕЛОСЬ ЕСТЬ. ПОМНЮ, КАК-ТО МЕНЯ ПОСЛАЛИ К СОСЕДЯМ СПРОСИТЬ, НЕ ДАДУТ ЛИ ОНИ МНЕ ЧЕГО-НИБУДЬ ПОЕСТЬ НА УЖИН.

Потом на какое-то время меня отправили к матушке Винни и ее семье, у которых дела шли получше, и они могли себе позволить прокормить и меня. Винни Манделу в Южной Африке знали все – она была второй женой моего деда и ярой активисткой АНК. Правительство внимательно следило за ней. Пока Мадиба сидел в тюрьме, ее арестовали и пытали. Думаю, таким образом они хотели воздействовать на деда, который, находясь на острове Роббен, ничем не мог ей помочь. Но пытки не сломили ее дух, напротив, после них и она, и весь АНК еще больше уверились в правильности своих действий. Все, кто носил фамилию Мандела, были объектом тщательного контроля и давления со стороны правительства, поэтому взрослым приходилось создавать своего рода убежища для себя и своих детей. Мы, дети, почти всегда ходили только туда, куда было разрешено, и старались вести себя тише воды, ниже травы.

Матушка Винни жила в Соуэто на углу улиц Вилакази и Нгакане, всего через улицу от архиепископа Десмонда Туту. Теперь на этом месте находится музей «Дом Манделы», который в 1999 году был провозглашен объектом национального наследия. Я давно там не был, и мне очень странно представлять туристов, которые ходят по тем комнатушкам, где мы когда-то ютились, заглядывают в туалет, где мы смывали из ведра. Сам я вспоминаю этот дом как место, где был особенно несчастен, но тогда я не жаловался. Я был благодарен уже за то, что у меня есть крыша над головой, но ужасно скучал по родителям и отчетливо ощущал, что в этом вечно переполненном доме мне не очень-то рады. Я то и дело убегал к отцу – он жил рядом, за холмом, и в конце концов он забрал меня к себе. Позже к нам вернулась и мама, но родители постоянно дрались. Когда родился мой брат Мбусо, они едва сводили концы с концами.

К десяти годам я успел уже свыкнуться с состоянием дискомфорта, наполнявшего всю мою жизнь, но в то же время знал, что на свете есть люди, которые меня любят. Тетя Маки на несколько лет уехала жить в Штаты, где получила докторскую степень по антропологии Массачусетского университета, и Квеку уехал вместе с ней. Мне не хватало наших игр, но к тому времени в Йоханнесбурге у меня появились новые друзья. После восстания в Соуэто 16 июня 1976 года я перешел в католическую школу Колледж Святого Сердца, двери которого были открыты для чернокожих детей, да и вообще для детей любой расы. Поводом к восстанию с участием чернокожих южноафриканских старшеклассников послужило введение африкаанса как языка, на котором должно было вестись обучение в школах по всему региону. Власти отреагировали на акцию протеста с ужасающей жестокостью. По сообщениям полиции, открывшей огонь по детям из полуавтоматов, количество убитых составило 176 человек, но на самом деле их было намного больше: ходили слухи о шести-семи сотнях погибших и более тысячи раненых. Точных цифр мы никогда не узнаем, потому что полиция велела врачам докладывать о всех пациентах, поступавших с пулевыми ранениями, чтобы потом расстрелять раненых детей, и врачам пришлось регистрировать «абсцессы» и «контузии» вместо огнестрельных ранений и следов от ударов дубинками.

Уровень жестокости возрастал, как цунами, и всю ночь броневики «Хиппо» бороздили улицы города. Эти машины были обычным зрелищем в черных кварталах Соуэто и Йоханнесбурга. Их массивный кузов – ярко-желтый с синей полосой – был рассчитан на езду по минному полю, и им, конечно же, ничего не стоило расправиться с протестующими. Внутри помещалось целых десять стрелков, которые при необходимости могли выпрыгнуть через заднюю дверь, но сам вид пушки «Хиппо» был настолько устрашающим, что такая необходимость возникала редко. На другой день после восстания прибыл отряд из полутора тысяч полицейских, вооруженных электрошокерами и автоматическими винтовками. За ними стояла вся мощь южноафриканской армии, готовой их поддержать, если потребуется. Восстание было подавлено, но с того момента жизнь круто изменилась.