Гоблин - Алексей Непомнящий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не кусается. Очень стильное. С чем угодно можно носить. Думай, только не затягивай. Или мы пишем заявление, или я ем тебя, а то меня подвесят.
Тома вытянула руку перед собой, не хотела, но вытянула. Гоблин опустил кольцо на её горячую ладонь. На ощупь кольцо оказалось не металлическим, но и не живым, совсем наоборот. К горлу снова подкатило. В голове пронеслось всё, что она могла вспомнить о той женщине, которую стало вдруг возможным убить, пусть и не своими руками, мысли о каждом дне жизни с ней – жизни на самом краю её внимания. Сумбурным немым мультфильмом промелькнули их совместные снимки, и даже на снимках они не были вместе, как будто Тому просто забыли вырезать. Прогремели в ушах все мамины истерики из пустого, оскорбления, проклятия, её вопли перед школой и после школы, вспомнились исчезновения то на день, то на два и больше – а с ними бесконечные чёрные ночи этих дней, до рассвета висевшие над Томиной кроватью, ползавшие по пустой квартире. Недовольство, которое никакими силами нельзя было обратить в радость, выволочки за всё и вся. Без мамы было невыносимо страшно. С мамой было очень больно.
Прабабушка говорила, что у мамы с Томой глаза одинаковые, они и правда были точь-в-точь. Вот только было чувство, что их глаза видят разное – всё, что Томе казалось красивым и интересным, мама называла «беспонтовым». Тома и себя не видела идеально правильной, в зеркале – уж точно, но в маме всегда была какая-то совершенно особенная злобинка, которая вытравила, наверное, и Томиного отца, которая никогда не исчезала, отравляя всё доброе, что в ней было.
И всё же оно было – это самое доброе, которое прорастало раз в столетие, как прозрачный подснежник, чтобы в тот же день покрыться льдом. На фоне бесчисленных одинаковых дней в памяти возникла одна долгая ночь – с температурой под сорок, с красным горлом, с салютом за окнами, и тощей ёлкой, что стояла в углу в коридоре, в её зелёной наготе – Тома не успела нарядить до прихода ангины. В ту ночь мама носила её на руках в туалет и обратно, стирала пот с раскалённого лба, поила чаем, которого ни глотка не лезло, с таблетками, которые всё не помогали, тихо рассказывала какие-то безумные, смешные истории, которые перетекали в больные видения и обратно. Мама уснула ближе к первому утру нового года у Томы в ногах. Сама Тома так и не уснула, хотя проваливалась то и дело в какие-то неясные облака жутковатых образов, мерцающих искр за окном, пьяных криков и адской шарманки из-за стены. И этот стакан в ирисах. И прабабушка, любви которой хватало и на маму, и на Тому, любви без условий, которая, должно быть, смотрит сейчас на неё из других миров. И пришло на ум, что это с её смертью уже начисто иссякла мамина любовь, забота, последние улыбки и надежды. Своей любви в маме никогда не было, и много чего было взамен.
Но за это не убивают, а если убивают, то не Томе решать. Даже если есть такой закон. Не так устроен мир.
Выход должен был найтись. Любой другой выход. Чтобы сегодня никто не умер. Чтобы из-за неё никто не умер.
– Что же. Начнём. Тамара Снегирёва, улица имени Тимирязева, дом семнадцать… – приосанившись, начал гоблин.
– Дом восемнадцать. – отозвалась вдруг Тома, немея от восторга. Не нужно было других слов. Вот они – нужные.
– Дом восемнадцать. – повторила она, и будто нахальный холодный ветерок прорвался сквозь невидимую брешь в гоблинской сети, и закружил по комнате.
– Что? – гоблин дёрнулся – едва заметно, но и этого было достаточно. Вполне достаточно.
– Восемнадцать. Улица имени Тимирязева, дом восемнадцать, первый подъезд, шестой этаж, квартира двадцать шесть.
– Да, да. – кивнул гоблин, облизнул губы и снова кивнул. – Второй подъезд, шестой этаж…
– Дом восемнадцать – это чётная сторона.
Воздуха точно стало больше. Томе стало легче дышать, легче думать. Она сделала шаг вперёд – просто знала, что может. Гоблин открыл рот, мелькнув частоколами клыков, и тут же его закрыл.
– Дом восемнадцать, паскуда, это чётная сторона.
– Тома…
– Тамара Станиславовна!!! – выкрикнула она. – Дом восемнадцать, восемнадцать дом, какого чёрта ты здесь забыл, откуда вас набирают идиотов таких, а?! Чётное – нечётное, блин, программа первого класса!!!
На какое-то мгновение Томе показалось, что ноги подгибаются, и она летит на пол. Лишь на мгновение, и только показалось. Покачнулась не она, покачнулся весь мир: тот искажённый мир, в реальности которого убеждал гоблин. Возвращался тот мир, в котором Тома всегда собиралась жить.
Гоблин задышал чаще. Гоблин будто стал меньше ростом. Тома сделала ещё шаг вперёд.
– Просто подождём её здесь, это меньше, чем два часа. – затараторил гоблин, поминутно задыхаясь, и упорно отводя глаза, как это делают собаки, если знают, что провинились. – Она откроет дверь, ты уронишь вот этот стакан, он же тонкий, высокий, разобьётся громко. Потом зовёшь её, если сразу не прибежит. Умрёт она за десять-пятнадцать минут, ну максимум… После надеваешь кольцо. Я убираю сетку, да, и ухожу. Ты звонишь в скорую помощь, запишут на сердечную недостаточность, потом родственникам, решишь сама – кому. А потом уже – по ситуации, опека там, наследство… Да?
В одном этом самом «да» было больше заискивания, чем во всех провинившихся в мире собаках.
– Хватит-хватит. – сказала Тома. – До запятых всё должно быть?
– Ты была её ошибкой. – осторожно напомнил гоблин, поднимаясь.
– Большое дело. Дети бывают ошибками, взрослые – тоже, да весь мир – ошибка, перечитай историю, но мы же как-то живём! Вот так мир устроен, так! У тебя ведь хорошее воображение. – её губы дрожали, а слова клокотали внутри, выплёскиваясь, как огненная пена. – Вот и вообрази – сегодня ты домом ошибся, надо же. Представил?