Однажды в Африке - Анатолий Луцков

— Хартум, — с готовностью ответил он. — А вы, сэр?

Комлев ответил, немного польщенный обращением «сэр», это было внове.

— О, Бонгу! Я там бывал не раз. В Лилонгве у нас свое представительство.

Комлев не стал уточнять, что означает это «у нас». Сосед представился, его звали Нгор, Тим Нгор. Он напомнил, что страна, где он живет (он даже привел ее арабское название: аль-Гумхурия эс-Судан) — мусульманская, но сам он христианин. И как бы в доказательство его черная рука проворно нырнула куда-то под галстук и извлекла белый нательный крестик на цепочке, видимо, католический. Хотя Комлев не был большим сторонником ношения крестов, амулетов и талисманов, но на этот раз почему-то надел старый, медный, давно бывший в их семье крестик. Он его и предъявил своему черному соседу и вызвал у единоверца широкую белозубую улыбку понимания.

Завязавшаяся беседа немного отвлекла Комлева от самого факта взлета, а по радио заученным тоном объявлялись слова о высоте и скорости полета и еще о том, что утром они прибывают в Каир, где у них будет часовая стоянка.

— Птица не садится на незнакомое дерево, — сказал Нгор, давая своей пословицей понять, что у него будет к Комлеву одна просьба, и он теперь готов ее высказать, убедившись, что Комлев тот человек, которому можно довериться. И еще он сказал, что лучше отдавать свое, чем просить что-то у другого, но иногда приходится это делать.

Дело же было в следующем. Нгор возвращался домой откуда-то из Западной Европы и вез с собой изданную там небольшую скромного вида книжку, которая называлась в переводе с английского как-то неопределенно: «Голос саванны». Пробежав предисловие, Комлев понял, что издали ее те, кто сочувствовал оппозиции в стране Нгора. И еще в ней была масса фотоснимков; можно сказать, что книжка из них и состояла. На этих снимках было больше мужчин, меньше женщин, все они были весьма темнокожи, как Нгор. Под ними стояли годы их жизни, и с суровой очевидностью все указывало на то, что умирали они далеко не в преклонном возрасте, а скорее, в самом расцвете жизни.

Пока Комлев листал книжку, Нгор смотрел на него просящим, почти собачьим взглядом. Точнее, взглядом большой, черной и доброй собаки.

— У меня ее отберут. Да и меня самого могут задержать, но уже по другому поводу, — с горестной уверенностью и тихим голосом поведал он Комлеву. — У белых же досмотр не делают, это уже давно замечено. А потом я вас от нее избавлю. Незаметно, конечно.

Несмотря на просящее выражение глаз, Нгор говорил уже как о деле решенном.

— А если меня уведут, вы передадите книгу моему товарищу.

Комлев даже и не заметил, как у их кресел появился некто, такой же высокий и черный, но гораздо моложе Нгора. Его звали Обоке. Нгор, между тем, написал записку на каком-то незнакомом языке, подписал ее и даже приложил внизу небольшую печать, достав ее из внутреннего кармана. Это было изображение скорпиона с изогнутым хвостом. Нгор веско сказал, что если у Комлева будут какие-либо трудности в Лолингве, он может с этой запиской зайти по адресу, указанному вместе с номером телефона на обороте.

— Там для вас сделают все, — сказал он с торжественной убежденностью и многозначительно добавил:

— Теперь лучше, чтобы нас не видели вместе. Правда, многие уже спят. В другом конце самолета находятся мои товарищи, и я сейчас отправлюсь к ним. А на мое место придет пассажир оттуда. Я с ним договорился. Заранее огромное вам спасибо, сэр!

Комлев невесело усмехнулся и спрятал записку, сунув ее в кипу документов, полученных от Вьюнова, которые он должен предъявить в ряд учреждений, в том числе и в «Стэндард Бэнк», где потом откроют счет на его имя. Вся эта история вдруг напомнила ему волшебную и страшную сказку, где герой, долго колеблясь и очень неохотно, делает кому-то доброе дело, но потом все это окупается сторицей. И именно в тот момент, когда он находится в отчаянном положении, он вдруг вспоминает, что произнеся загадочное, хотя и бессмысленное на первый взгляд слово или же плюнув направо и налево и при этом подпрыгнув на месте, можно открыть дорогу к спасению.

В салоне огни светились теперь совсем тускло, за бортом была черная мгла, так как, видимо, летели в облачности или еще не вышли из нее, поднимаясь повыше. Внизу спала злосчастная родина Комлева, готовясь к новому дню испытаний экономическими реформами и социальными экспериментами. «Хорош же я, — с некоторой удрученностью размышлял Комлев, — еще над Россией летим, а для меня уже начинаются африканские приключения».

Гул самолета проникал даже сквозь плотную обшивку, и слегка закладывало уши. Видимо, самолет продолжал набирать высоту. Спать и даже дремать не хотелось, и Комлев был недоволен собой из-за этой ненужной вовлеченности в чужие дела, поэтому он без особой любезности покосился на пассажира, который уселся рядом с ним на место Нгора. Внешний вид нового соседа, его костюм и даже общее выражение лица с неоспоримой ясностью свидетельствовали в пользу того, что кресло занял соотечественник Комлева. Склонности к беседе Комлев не испытывал, ему просто хотелось помолчать, хотя по инициативе соседа вялое подобие разговора все же состоялось. Тот о чем-то Комлева спросил, он суховато ответил, но новому соседу, видимо, хотелось кое-что поведать о себе, а также выразить свое отношение к положению вещей в мире. Комлев подобные разговоры не выносил, считая, что их ведут только пенсионеры и лица без определенного места жительства. Сосед тем временем со скромной гордостью заявил, что он сын небольшого народа со славным прошлым, который героически борется с угнетателями за свою независимость.

— У меня есть высшее образование, — небрежно, но как бы повышая свой статус в глазах Комлева, сказал сосед. — Окончил лет десять назад университет в Ростове.

— Несмотря на угнетение, — едко вставил Комлев. — Что касается меня, то я довольствуюсь среднетехническим.

— Но все это мне теперь не нужно, — невозмутимо продолжал сосед, как бы не слыша Комлева. — Я еду в Каир и там наконец я начну получать духовное образование, а потом (иншаллах!) попробую попасть на учебу в Саудовскую Аравию, на родину Пророка.

Он стал обосновывать свое желание углубленно изучать исламскую науку, потом резко повернул руль в сторону текущей политики. «Светало бы скорее, — вдруг с тоской подумал Комлев, — уже на землю взглянуть хочется». В это время внизу, в черноте долгой осенней ночи проплывали далекие огоньки каких-то, скорее всего, уже турецких городов. А облака, которые все заслоняли, остались далеко на севере.

Кавказский же сосед все говорил и говорил, и Комлеву, наконец, надоело выслушивать докучливые упреки в великодержавности. Он грубовато буркнул:

— Не забывайте, однако, что вы въезжаете в другую страну как гражданин России, а не вашей родной Ичкерии. Без российского паспорта ни в какую другую страну вас просто не впустят.

Сосед ненадолго обиженно замолчал, но потом с каким-то жертвенным самоотречением заговорил о священной борьбе за свободу, которая оправдывает любые действия. Он даже не оборачивался к собеседнику, словно уже представлял слушающие его массы, поэтому Комлев, глядя искоса, мог видеть только четко очерченный кавказский профиль. Прекратить разговор он решил, задав соседу один банальный вопрос, надеясь, что сама примитивность его постановки и просто оскорбительная для слушающего упрощенность, приведет собеседника к мысли о бессмысленности разговора на столь низком интеллектуальном уровне.