Половинный код. Тот, кто спасет - Салли Грин

Бормоча:

– Анна-Лиза, Анна-Лиза, Анна-Лиза, – я прохожу вдоль черты сначала в одну сторону, потом в другую. Не дойдя до робкого конца примерно на три четверти, я останавливаюсь и пячусь назад, останавливаюсь и снова пячусь, и так до тех пор, пока до хулиганки не остается всего одна десятая пути.

– Ха! – говорит она.

– Ты для меня слишком плохая.

– Большинство моих школьных друзей поставили бы меня сюда! – рявкает она и прыгает куда-то рядом с робким концом.

– Все твои школьные друзья – фейны, – говорю я.

– Ну и что, зато они способны отличить хорошую девочку от хулиганки.

– А куда бы они поставили меня?

Я отхожу с дороги, когда Анна-Лиза, шаркая по земле ногами, пятится к тому концу прямо туда, где стоял я, – почти к самому хулиганистому краю.

– А твои братья? Куда бы меня поставили они?

Она немного мешкает, потом уверенно шагает мимо хулиганистого конца, доходит до самого утеса и там останавливается. Она говорит:

– Фейны в школе тебя боялись, потому что ты мог побить кого угодно. У тебя была плохая репутация, но они почти каждый день видели тебя в классе и знали, что если к тебе не лезть, то ты никого не тронешь.

– Но твои братцы до этого не додумались. Не лезть ко мне, я имею в виду.

– Не додумались. Но они тоже тебя боялись.

– Они избили меня до полусмерти! Бросили одного, без сознания.

– А сначала ты их избил! Но дело не только в этом. – Помедлив немного, она продолжает: – Дело в том, кто ты. Точнее, кто твой отец. Причина в Маркусе. Его боятся. Его все боятся.

Она, конечно, права, но я-то тут при чем: можно подумать, он в любую минуту появится и накостыляет кому-нибудь за меня по шее.

И тут она спрашивает:

– А ты его боишься?

Я не знаю: он же мой отец. Он опасен, он убийца, но он все-таки мой отец. И я хочу с ним встретиться. Я не хотел бы, если бы боялся. И я говорю:

– Анна-Лиза, тебе я верю больше, чем кому-либо другому, и все же, если Совет узнает что-нибудь о моих чувствах к нему, и вообще что-нибудь… Я просто не могу говорить о нем. Ты же знаешь.

– Извини, зря я спросила.

– Но я могу сказать, кого я боюсь: Совета. И твоих братьев. Если… – Но я не хочу продолжать. Мы оба знаем – если они узнают о наших встречах, нам обоим грозит большая беда.

Анна-Лиза говорит:

– Знаю. Такой паршивой семейки, как моя, еще поискать.

– Ну, моя не намного лучше.

– Намного. У тебя есть Арран и Дебора. Они хорошие люди. А у нас хороших людей нет. Ну, Коннор еще ничего, когда он один, без Лайама или…

– Ты хорошая, – говорю я.

Она улыбается, а я вдруг соображаю, как ей, должно быть, грустно и одиноко и как повезло мне, что у меня есть Арран, и Дебора, и бабушка. И, без всякой задней мысли, я вдруг беру ее за руку и чувствую в своей ладони ее ладонь. Я снова касаюсь ее! Я немного удивлен, но это случилось, и я не хочу раздумывать об этом слишком долго. Наши руки почти одинакового размера: моя чуть шире, а у нее пальцы длиннее и тоньше. Кожа на ее руке мягкая и такого цвета, какого бывает кожа, а не грязь.

– Почему у тебя всегда такие чистые руки? – Я поворачиваю ее ладонь из стороны в сторону, осматриваю ее. – Я весь в красной пыли, а на тебе и на твоих ладонях ни пятнышка.

– Я же девочка. А мы, девочки, славимся своими способностями в таких областях, о которых мальчики даже мечтать не смеют. – Ее голос дрожит, рука едва касается моей.

Мне становится страшно, но останавливаться я не намерен. Кончиком пальца я обвожу в воздухе ее ладонь, палец за пальцем, а она держит ее, не опускает. Большой палец, ложбинка между ним и указательным, указательный, опять ложбинка, палец, ложбинка, палец, опять ложбинка, и вот, наконец, мизинец, а потом и запястье.

Она говорит:

– Я всегда удивляюсь тому, какой ты нежный. Это так не похоже на хулигана, каким тебя считают.

Мне хочется сказать что-нибудь в ответ, но в голову не приходит ничего путного.

– Ты опять притих, – говорит она.

– Что в этом плохого?

– Ничего, наверное. Тебе даже идет. – И она начинает пальцем обводить мою ладонь, как я обводил ее. – Просто иногда мне хочется знать, о чем ты думаешь. – Ее палец продолжает скользить вдоль края моей ладони. – О чем ты думаешь?

Я думаю о том, что мне нравится то, что она сейчас делает. Мне приятно. Сказать ей об этом? Не знаю. Я говорю:

– Я… ты…

Она смотрит на меня, наклонив голову набок.

– Ну вот, теперь ты прячешь лицо, – жалуется она. – Ты что, краснеешь?

– Нет!

Она берет меня пальцем за край подбородка и поворачивает мою голову к себе.

Мне становится немного жарко, но я бы не сказал, что я краснею.

Она говорит:

– Какой ты милый.

Милый!

Я отвечаю:

– А я всегда думал, что я мерзавец.

Она хихикает и встает на ноги.

– Ты милый, и ты медленно бегаешь. Ты никогда меня не догонишь.

И она убегает, а я догоняю, и в тот день я впервые ее ловлю.

Время, наверное, уже за полночь. Вот и еще один день прошел. День, полный позитивных мыслей. День, когда я снова думал об Анне-Лизе, но ни на шаг не приблизился к тому, чтобы ей помочь. День, проведенный на дереве в ожидании Габриэля, который так и не пришел. Надо бы попытаться заснуть, но я не чувствую усталости. Я редко устаю по ночам. Даже наоборот, я как будто становлюсь еще живее, хотя и Чернее тоже.

Можно придумать еще какой-нибудь список или повторить то, чему учила меня Селия: как убивать ножом, как убивать голыми руками. Это весело. А можно заняться фактами. Например, из жизни мои семьи. Просто сидеть и перебирать имена: Харроу, Титус, Гонт, Дариус, Лео, Кастор, Максимилиан, Массимо, Аксель, Маркус, Натан. Харроу, Титус, Гонт, Дариус…

Да, списочек не из веселых, и депрессивные мысли мне сейчас противопоказаны, но ведь не моя вина в том, что всех моих родственников убили Охотники или замучил до смерти Совет. Хотя вот Маркус до сих пор жив, по крайней мере, насколько мне известно, он цел и невредим и живет неизвестно где. И он был рядом со мной, он спас мне жизнь, он провел для меня церемонию Дарения, но потом снова ушел и бросил меня одного, как всегда.

«Ты и сам неплохо справляешься», – сказал он мне на прощание. Классическая отговорка!

Нельзя думать о плохом. Надо оставаться в пози-черт-его-возьми-тиве.

Черт, до чего же мне погано.