Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе - Хан Бён-Чхоль

«сабмиссив», относятся обильный спорт, здоровая еда и достаточный сон. Между приемами пищи запрещается даже есть что-либо, кроме фруктов. «Сабмиссив» должен также воздерживаться от чрезмерного потребления алкоголя, ему нельзя ни курить, ни принимать наркотики. Сексуальность как таковая должна подчиняться принципу здоровья. Любая форма негативности запрещается. К списку запрещенных действий принадлежит и использование экскрементов. Негативность символической или реальной грязи также исключается. Так, главная героиня обязуется всегда «содержать тело в чистоте и регулярно проводить эпиляцию бритвой и/или воском»[24]. Описанные в романе садомазо-практики значат не более чем попытки разнообразить сексуальность. В них отсутствует любая негативность преодоления и переступания пределов, которая еще отличает батаевскую эротику трансгрессии. Поэтому вы не можете переступать заранее оговоренные «hard limits» [25]. А так называемые safewords [26] вдобавок должны гарантировать, что они не примут эксцессивную форму. Избыточное употребление прилагательного «сладкий» («köstlich») напрямую указывает на диктат позитивности, который сводит все к формуле наслаждения и потребления. Так, в Пятидесяти оттенках серого говорится даже о «сладкой пытке». В этом мире позитивности допускаются только те вещи, которые можно потреблять. Даже боль должна приносить наслаждение. Здесь больше не существует негативности, которая, по Гегелю, манифестирует себя как боль.

Имеющееся в наличии настоящее – это темпоральность Однообразия. Будущее, напротив, открывает себя абсолютно ошеломительному событию. Отношение к будущему – это отношение к атопическому Другому, который ускользает от языка Однообразия. Сегодня будущее сбрасывает с себя негативность Другого и позитивизируется до оптимизированного настоящего, исключающего любое бедствие. А музеефикация былого уничтожает прошлое. Как повторимое настоящее оно лишается негативности безвозвратного. Память – это не орган простого воспроизведения, с помощью которого представляется былое. В памяти былое постоянно изменяется. Это продолжающийся, живой, нарративный процесс[27]. Этим она отличается от носителя данных. В этом техническом медиуме былое лишается всякой жизни. Оно не знает времени. Так сегодня воцаряется тотальное настоящее. Оно аннулирует мгновение. Время без мгновений лишь аддитивно, но уже не ситуативно. Имея темпоральность клика, оно не допускает решений и решимости. Мгновение отступает перед кликом.

Эротическое желание связано с особым отсутствием Другого, не с отсутствием ничто, но с «отсутствием в горизонте будущего». Будущее – это время Другого. Тотализация настоящего как времени Однообразия приводит к исчезновению того отсутствия, которое изымает Другого из наличия. Левинас рассматривает как любовные ласки, так и сладострастие в качестве фигур эротического желания. Негативность отсутствия существенно важна и для того и для другого. Любовная ласка – это «игра с чем-то скрывающимся»[28]. Она ищет того, что постоянно исчезает в будущем. Ее желание питается тем, чего еще нет. Отсутствие Другого в совокупности ощущений также обуславливает остроту и интенсивность сладострастия. Любовь, которая означает сегодня не более чем потребность, удовлетворение и наслаждение, несовместима с изъятием и отсрочиванием Другого. Общество как машина поиска и потребления устраняет желание, обращенное к отсутствию, которое нельзя найти, схватить и потребить. Эрос же пробуждается «ликом», «одновременно открывающим и скрывающим другого»[29]. «Лик» диаметрально противоположен лишенному тайны face [30], которое выставляется в порнографической наготе как товар и предоставляет себя тотальной видимости потребления.

Хоть левинасовская этика эроса и не видит тех бездн эротики, которые выражаются в эксцессе и безумии, она настойчиво указывает на негативность Другого, недоступную, атопическую инаковость, которая в сегодняшнем, становящемся все более нарциссическом обществе начинает исчезать. Левинасовскую этику эроса также можно переформулировать как противостояние экономическому овеществлению Другого. Инаковость – это не потребляемое различие. Капитализм повсюду элиминирует инаковость, чтобы подчинить все потреблению. Кроме того, эрос – это асимметрическое отношение к Другому. Поэтому он нарушает отношения обмена. Инаковость нельзя внести в бухучет. Она не всплывает в балансе дебета и кредита.

Голая жизнь

Кабан, убивший прекрасного юношу Адониса своими бивнями, воплощает в себе эротику, которая выражается в безумии и эксцессе. После смерти Адониса кабан, должно быть, сказал, что своими «эротизированными зубами» (erotikous odontas) он хотел ни в коем случае не поразить Адониса, но лишь приласкать его. В своей книге о платоновском Пире Марсилио Фичино описывает эротизированный глаз (erotikon omma)[31] любящего, охваченный, как и эти эротизированные зубы, смертельной страстью: «Ведь твои глаза проникают сквозь мои и своим горячим пламенем пробирают меня до мозга костей. Так сжалься же над тем, кто чахнет по тебе»[32]. Кровь служит здесь медиумом эротической коммуникации. Между эротизированными глазами любящего и возлюбленного происходит своего рода переливание крови: «Представьте себе Федра из Мирринунта и оратора Лисия из Фив, влюбленного в первого! Лисий глядит на него, разинув рот. Он же резко посылает в глаза Лисию снопы искр из своих глаз и тем самым направляет Лисию жизненный дух. В этой обоюдной встрече глаз лучи Федра и Лисия легко объединяются, и так же объединяется и жизненный дух одного с жизненным духом другого. Испарения жизненного духа, производимые сердцем Федра, сразу же устремляются к сердцу Лисия, сгущаются в твердой субстанции этого сердца и снова становятся кровью, то есть тем, чем они были раньше, – кровью Федра. Удивительный процесс! Кровь Федра находится в сердце Лисия!»[33] Эротическая коммуникация в античности определенно нелегка. Любовь, согласно Фичино, – это «худшая из всех болезней». Она есть «превращение». Она «лишает человека его собственной природы и заменяет ее чужой»[34]. Это превращение и поражение и составляет ее негативность. Сегодня она полностью утрачивается из-за возрастающей позитивизации и одомашнивания любви. Все остаются однообразными и ищут в Другом только самоутверждения.

Ева Иллуз в своем исследовании «Потребление романтической утопии» утверждает, что любовь сегодня «феминизируется». Такие прилагательные, как «милый», «интимный», «спокойный», «уютный», «сладкий» или «мягкий», с помощью которых описываются любовные сцены, якобы все являются «женскими». Тем самым воцаряется образ романтической любви, который переносит мужчин, как и женщин, в женскую сферу чувств[35]. В противовес ее диагнозу, сегодня любовь не просто «феминизируется». Скорее в процессе позитивизации всех сфер жизни она одомашнивается до формулы потребления без риска и опасности, эксцесса и безумия. Предотвращается любая негативность, любое негативное чувство. Страдание и страсть отступают перед приятными чувствами и бесплодными волнениями. В эпоху быстрого секса, случайного секса и секса, чтобы расслабиться, сексуальность также утрачивает всякую негативность. Полное отсутствие негативности сегодня обедняет любовь до предмета потребления и гедонистического расчета. Желание Другого отступает перед комфортом Однообразия. Все ищут комфортной, в конечном счете зажиревшей имманентности Однообразия. В сегодняшней любви отсутствует любая трансценденция и трансгрессия.

Гегелевская диалектика господина и раба описывает борьбу не на жизнь, а на смерть. Тот, кто впоследствии оказывается