Ветер с Варяжского моря - Елизавета Дворецкая

– Да уж не ему заноситься! – Мытник насмешливо прищурился. – Родом-то он, говорят…

– Да ладно тебе, дядька Прелеп, род его считать! – вмешалась Загляда, вынув из котла ложку. Разговор отца и мытника занимал ее больше, чем она хотела показать, и тут она не сумела смолчать. – Не по роду надо смотреть, а по делам! А делами он рода отцовского не посрамил! Ведь он словенского, Гостомыслова рода!

Мытник с некоторым удивлением выслушал ее горячую речь, а Милута усмехнулся, провел рукой по усам.

– Дочь-то моя! – усмехаясь, обратился он к мытнику, не зная, говорить ли. Дружба к давнему знакомцу победила, и купец продолжал: – Дочь-то моя в Новгороде часа не упустила – с самим княжичем дружбу свела! Кабы не поход да не наш отъезд – ждал бы я от него сватов!

– Да ну тебе, батюшка! – смущенно и обиженно воскликнула Загляда, щеки ее зарозовели ярче. – Всего-то раз поговорила… И я не хотела вовсе, он сам подошел!

– Что за княжич-то? – удивленно спрашивал Прелеп, поглядывая то на девушку, то на Милуту.

– Да старший, Вышеслав. Молодец хоть куда – девятнадцатый год идет. И собой хорош, и удал – чем купцу не зять! – смеялся Милута.

Раздосадованная Загляда бросила ложку на камень возле костра и убежала к ладьям, встала на плоский валун и полоскала ладони в воде, не оглядываясь.

– Правда ли, что он на чудь походом идет? – снова принялся расспрашивать Милуту мытник.

– Хотел идти, да, знать, не судьба. Гонец к нему с Днепра прискакал, из самого Киева. Сказал, пока князь здесь, на Киевщину печенеги пришли и Белгород обложили, измором хотят брать. А от Белгорода до Киева всего ничего, едва двадцать верст!

– Вот напасть! – Мытник сочувственно покачал головой, а потом вздохнул с тайным облегчением. Этой-то напасти – печенегов, о которых столько говорят киевские, черниговские, переяславльские торговые гости, словены не знают. Слава Велесу![32]

– Да и нам напастей не занимать! – К ним подошел старый Осеня, давний товарищ и спутник Милуты. Он уже был сед и ходил опираясь на клюку, но бросать дела и садиться дома возле печи не собирался. Да и скучно ему было дома – не ждали его возле очага ни жена, ни дети, ни внуки. – Как тут у нас-то, про Ерика не слышно ли новых вестей?

– А вы бодрических[33]гостей слыхали? Вермунда Велиградского[34]? Возле Гот-острова опять видали Ерика. Вермунд сам, как до Ладоги целый добрался, так не знал, какому богу скотину резать.

– Неужто в прошлый год не награбился? – Осеня гневно мотнул седой головой и стукнул концом клюки в прибрежный песок. – Хоть бы князь тамошний взялся, унял его. А то какой же дурак через море поплывет, чтоб и без товара, и без головы остаться! Или ему от этого выгода?

– Вон Спех плывет, – подала голое Загляда, заметив на Волхове маленькую лодочку-долбленку, плывшую к корабельной стоянке от городища. Греб в ней рослый широкоплечий парень в серой рубахе, с ремешком на темно-русых волосах. За спиной его пристроилась, крепко вцепившись в борта долблейки, растрепанная девчонка лет двенадцати. Сам Спех, в белой рубахе с красным поясом похожий на петуха на заборе, сидел на носу и показывал вперед, словно без него не догадались бы, куда плыть. Порожский парень старательно налегал на веслах, его могучие плечи напрягались под серым холстом рубашки. Спокойный и ровный на вид, Волхов в нижнем течении был очень силен и мог далеко снести легкую лодочку.

– А чего ты девку-то с собой в Новгород потащил? – понизив голос, спросил мытник у Милуты и глазами показал на Загляду. – Я вас, как туда-то плыли, не видал, а мне уж сын сказал, что и девку твою на ладье видел. Я сам не поверил – думал, привиделось парню.

Милута вздохнул, погладил густую рыжеватую бороду.

– Да ведь я в начале весны жену схоронил, – выговорил он наконец, и мытник снова закивал головой, выражая сочувствие. – А боле-то у меня из родни никого нету – не хотел ее одну бросать. Взял вот до Новгорода – дорога невелика, а может, развеется. А то все плакала, плакала…

– Развеется, как же не развеяться, – доброжелательно заверил мытник, снова поглядев на девушку.

Загляда уже сменила гнев на милость, вернулась к костру и сосредоточенно дула на деревянную ложку, зачерпнув каши из котла. От близости огня ее щеки ярко румянились, русая коса золотисто поблескивала. Она казалась спокойной и свежей, как и положено быть девице шестнадцати лет, купеческой дочери, не знающей ни в чем нужды.

Тем временем Спех со своими спутниками выбрался из долбленки на берег.

– Нашел я кормщика! – подходя, бодро закричал Спех еще издалека. – Ты, батюшка, как в воду глядел – как раз из-за стола встали!

– Эк он тебя батюшкой величает! – Мытник усмехнулся и вопросительно подмигнул Милуте на Загляду.

– Кот-Баюн ему батюшка! – Милута в негодовании отмахнулся, но сам не сдержал усмешки. – Его бы заставить языком грести – ладья бы быстрее ветра побежала!

Спеха прозвали Спехом за неизменное везенье, провожавшее его от колыбели все семнадцать лет его жизни. «Коли упадет, так на мягкое! – приговаривала его мать. – Ему бы лени поменее, так ладно бы жизнь прожил. А ведь не мыслит, что удача-то – одно дело, а счастье – иное!» Но Спех не слушал попреков и верил в свою добрую судьбу. Мать Макошь сотворила его невысоким, но наделила широкой грудью, крепкой шеей и сильными руками. Черты его лица были нерезкими, мягкий нос с округлым кончиком покрывали золотистые веснушки, между нижней губой и округлым подбородком виднелась ямочка. Светло-рыжие, как жидкий мед, волосы рассыпались по лбу, а серо-желтоватые глаза его блестели живо и весело. Нравом он был подвижен, любопытен, незадумчиво-смел и легкомыслен, но на честность и преданность его можно было вполне положиться.

Плечистый парень-кормщик подошел к Милуте, а Спех направился прямо к Загляде.

– Готова каша? – деловито спросил он, вытаскивая из сапога деревянную ложку, завернутую в серую холстинку.

– Не лезь, не готова еще! – Загляда замахнулась на него своей ложкой, и Спех отпрянул от котла, в который уже было сунулся. – Потерпишь!

Ловко уклонившись от встречи с деревянной ложкой, Спех принялся размашисто вытирать лицо рукавом.

– Ух, чуть не весь город обегал, покуда кормщика сыскал! – пожаловался он хозяйской дочери, преувеличенно тяжело дыша. – Ух и уморился – чуть жив! Не веришь? – обиженно спросил он, увидев улыбку на лице Загляды. Прочие Милутины спутники, сидевшие вокруг костра В ожидании каши, тоже заулыбались.