Стингрей в Зазеркалье - Мэдисон Стингрей

По Лос-Анджелесу я возила Бориса в своей спортивной Toyota Supra. Я до сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая, как, сидя рядом со мной на пассажирском сиденье, он побелевшими от страха пальцами впивался в поручень, пока я носилась по безумным изгибам бульвара Сансет под грохочущую из динамиков музыку. Почти никто из моих русских друзей не мог позволить себе иметь автомобиль, и искусство вождения для большинства из них, в том числе и для Бориса, было тогда еще чуждым.

«Садись за руль», – сказала мне мать, когда мне было 14, и мы с нею должны были куда-то ехать. В Америке права получаешь в 16 лет после примерно полугода обучения теории и практике. Безо всяких лишних вопросов я взяла у матери ключи и села за руль. Вождение давалось мне легко, оно было у меня в крови, как неотъемлемая часть повседневной жизни. В 16, когда мать готова была купить мне мою первую подержанную машину, я выбрала двухместную спортивную модель с ручным переключением передач и своим личным номером, на котором вместо цифр красовались лишь гордые слова Speedy Jo[14]. Когда я была в ударе, то носилась на своем автомобиле как бешеная, и неудивительно, что Борис реально испугался. Никогда, даже перед полкой с кофе, я не видела его таким напряженным.

На следующий день Борис улетел в Нью-Йорк, и еще через пару дней я к нему там присоединилась. Мне повезло – я присутствовала при его знакомстве с Боуи. Лишившись дара речи, я стояла рядом с двумя своими героями, как братья-близнецы похожими друг на друга.

– Давайте я вас сфотографирую, – сказала я, доставая фотоаппарат-полароид. От волнения руки у меня тряслись – перед моими глазами были два человека, служившие самым большим вдохновением всей моей жизни.

– Как Джоанна скажет, – шутливо согласился Боуи. Со мной он всегда был дружелюбен, будто мы с ним добрые старые друзья.

Я не могла долго оставаться в Нью-Йорке – в Лос-Анджелесе должна была открыться выставка привезенных мною из Ленинграда картин друзей-художников. А через пару дней Борис позвонил и рассказал мне, что я пропустила.

– Я был у врача-окулиста, где мне сказали, что зрение у меня никуда не годится. Мне сделали очки, и, когда я их надел, то просто обалдел от удивления: вау! вот как, оказывается, выглядит мир!

Я не смогла сдержать улыбки. Наконец-то Борис видит, как много он упускал в жизни.

– Я всегда ненавидел «Гринпис» и всегда считал, что вы работаете на Советы. Если выставку не отмените, я вам галерею взорву.

За пару недель до этого грозного предостережения я узнала, что кинокомпания Atlantic Releasing, с которой у меня был заключен контракт на съемки фильма о моих приключениях в России, объявила о своем банкротстве. Я и глазом не повела. Я была настолько погружена в организацию выставки «Красная волна. Часть вторая», что судьба моего кинопроекта меня мало волновала. Что бы ни происходило с подспудным, но набирающим темпы распадом группы моих друзей, я была полна решимости хранить ее единство – если не во плоти, то по меньшей мере дух этого братства.

Все предыдущие четыре года в знак благодарности за инструменты, аппаратуру, кисти и краски, которые я бесконечно возила в Ленинград, художники одаривали меня своими работами. Никто из них тогда еще не имел статус «официального» и потому не мог покупать краски, кисти и холсты в предназначенных только для членов Союза художников специальных магазинах. Как и рокеры, художники выражали свою творческую энергию любыми доступными им подручными средствами. Они рисовали на полиэтиленовых занавесках для душа, делали коллажи из кусков дерева, обломков битой посуды, обрывков рваной одежды и всевозможной кухонной утвари. Не раз я в полном недоумении стояла у себя в гостиничном номере над чемоданом, ломая голову над тем, как мне вывезти эти дерзкие, совершенно необычные и по всем параметрам нестандартные работы на Запад. Их невозможно было свернуть или втиснуть даже в самый большой чемодан: помню деревянную доску размером два метра на пятьдесят сантиметров! Тем не менее кое-как, проявляя чудеса настойчивости и изобретательности, я сумела за эти годы протащить через таможню в общей сложности около двухсот работ андеграундных художников.

«Филдс рассказала, как однажды при выезде из СССР ее остановили и стали расспрашивать о вывозимых ею полотнах художников», – такую запись, датированную 4 августа 1986 года, я нашла годы спустя в заведенном на меня ФБР деле. «Филдс утверждает, что в ответ на расспросы таможенников она заявила, что эти работы – ее собственные. И хотя подписаны они были русскими именами, ей разрешили их вывезти».

По счастью, таможенные «медведи»[15] в современном искусстве ничего не понимали, и все эти работы, по их мнению, никакой ценности не представляли. Не раз я просто откровенно врала и нагло заявляла, что все это – подаренные мне на память картинки детей моих друзей. Совершенно не знакомые ни с граффити, ни с поп-артом таможенники лишь закатывали глаза и пропускали меня вместе с работами.

– Да это я просто приклеила картинку на ткань, мне показалось, что получится красиво, – не моргнув глазом, заявила я, когда они развернули одну из характерных для Тимура Новикова работ: огромный кусок ткани с приклеенной посередине крохотной аппликацией. Двое таможенников недоуменно переглядывались, рассматривая эту диковинку.

– Странно, да? – говорит один другому, жестом указывая мне двигаться дальше.

В Лос-Анджелесе я заняла у родителей деньги, снабдила все до единой привезенные мною работы прекрасными деревянными рамами, покрыла их оргстеклом и оборудовала металлическими подставками. Картины заполнили весь мой дом, который выглядел теперь в точности как уголок Музея современного искусства, и всякий раз когда я была дома, они наполняли меня непреходящей радостью. Я переходила из одной крохотной комнатки своего дома в другую, жадно разглядывая украшавшие их сокровища. То вдохновение, которое я видела в вечно сверкающих глазах ребят и которого мне так здесь не хватало, отражалось в этих работах. Я поняла, что не имею права держать их взаперти у себя дома. Они должны видеть мир, должны выйти на обрамленные пальмами улицы моего города.

– У меня куча замечательных работ русских андеграундных художников, и я хочу как-то их показать, – первой, с кем я поделилась этой своей идей, была Кейт Карам, та самая девушка из «Гринписа», с которой я познакомилась в очереди в советское посольство в Лондоне. Чувство необходимости сохранять живую природу планеты было для меня не менее сильным, чем восхищение творческой энергией друзей. Мы все занимались общим делом, и борьба «Гринписа» против варварского отношения к нашей экосистеме казалась мне не менее важной, чем борьба моих русских друзей за свободу человеческого духа. Эти разговоры с Кейт постепенно вылились в первую в Америке выставку «Красная волна – “неофициальное” современное искусство и музыка из СССР».