Стиль модерн - Ирэн Фрэн

Но это была Файя. Она была бледна, и в то же время при свете канделябра он угадывал нежность ее всегда золотистой кожи. Неожиданно блеснули зеленые глаза — быстрый колдовской взгляд. Видела ли она его? На ее руку легла другая рука — обнаженная, крепкая, немного полнее, усыпанная драгоценностями. Лиана? Позади теснилась толпа мужчин, нервных, взбудораженных, — возможно, среди них д'Эспрэ и другие, которых, как ему показалось, он тоже узнал.

Стив выхватил бинокль из рук соседок и навел его на ложу, но в это время, в унисон возбужденному содроганию зала, занавес Пикассо поднялся, и свет погас.

Стив почти не смотрел спектакль. Однако на всех присутствующих «Парад» произвел неизгладимое впечатление: спустя многие годы они охотно повторяли, что в тот вечер начались Безумные Годы. Когда артистов начали осыпать всевозможными оскорблениями, заготовленными для врага, — начиная от «чужаков», «пижонов» и «бошей» и вплоть до «тыловых крыс», «забракованной гнили» и «наркоманов», — Стив продолжал высматривать в темноте ложи похудевший силуэт Файи. Он совсем не вслушивался в музыку Сати; а может быть, она своими сиренами, клаксонами, треском пишущих машинок, заменивших ленты на стальные цилиндры, эхом отзывалась на овладевшее им смятение. Ему все было безразлично: вызывающие костюмы, придуманные Пикассо в кубистском духе, величественный выход Масина в роли китайского фокусника, шутовское появление псевдоменеджера из Нью-Йорка, курящего громадную сигару и с целым садом зеленых растений, прикрепленных к спине. Даже фантастический образ Юной Американки с сумрачным скелетом, нарисованным на шелковом трико, которая боксировала и стреляла из револьвера, изображая регтайм под вой сирен, не расшевелил его.

Стив задыхался. Запахи его душили; снова гудела голова. Он спешил выбраться из этой толпы, где тем временем уже начиналась потасовка, и как когда-то — в первый раз — найти Файю. С трудом он преодолел три ряда кресел. Вокруг него трости обламывались о цилиндры, платья раздирались сверху донизу, жемчужные колье рассыпались по коврам. В один миг зажегся свет. Он посмотрел на ложу и увидел только смутные уходящие силуэты мужчин во фраках; один из них обернулся, расхохотался и исчез.

Через полчаса, когда Стиву удалось пробраться к лестнице, ведущей в ложи, большая часть публики уже покинула зал. Из фойе еще доносились гневные возгласы, особенно кричала одна очень толстая дама: «Более того, я своими глазами видела, как дягилевская клака[59]занималась любовью в ложах!»

Он побежал к «кадиллаку».

Уже открывая дверь в «Ритце», Стив заставлял себя думать об увиденном как о галлюцинации и сразу же набросился на пианино.

Он не хотел спать. Спать значило подвергаться еще большему риску, риску встречи во сне с фантомом Файи — еще более нежной, белокурой, более соблазнительной, заполнявшей все пространство длинными волосами и тонким телом. Она будет говорить ему странные слова, измененные в его сознании так, что, проснувшись, он не сможет их вспомнить, но их отдаленное звучание будет потом преследовать его.

Стив заказал коктейль и принялся за сонату Форе. Он не сыграл еще и десяти тактов, как ощутил чье-то присутствие и обернулся. Перед ним стоял молодой человек, без сомнения, француз, изящный, довольно красивый, с бокалом в руке. Стив вначале принял выражение его лица за иронию.

— Я уже давно не играл, — сказал он с легкой усмешкой. — Только вхожу в форму. И даже не уверен, хватит ли времени ее выучить, эту сонату. Мне зарезервировано место на теплоходе «Кунар», на август. Я возвращаюсь в Америку…

Стив запнулся. Зачем так подробно обо всем рассказывать незнакомому человеку? Тот был ему симпатичен, но зачем сразу же, мимоходом все объяснять? Чтобы лишний раз убедить самого себя в своем скором отъезде? Он взял бокал, стоявший на пианино. Молодой человек улыбнулся ему, на этот раз несколько театрально.

— Мне тоже заказан билет. Но дата неизвестна. На поезд по дороге к смерти. — Он протянул Стиву руку: — Макс Лафитт, капитан пехоты. Я был ранен. Мой отпуск по болезни заканчивается. В августе я опять отправлюсь на войну. Но у нас есть немного времени, чтобы закончить работу над этой маленькой сонатой. Я — скрипач.

Они сели за стол и, попивая коктейли, продолжили знакомство. Они говорили о Форе, потом вообще о музыке, регтайме, «Параде». Прошел один час, другой. Они все больше доверялись друг другу, воскрешая в памяти войну, Америку, русский балет. В то же время, как бы из стыдливости и по молчаливому согласию, они не затрагивали тему женщин. На заре Макс встал и торжественно, но в то же время сердечно похлопал Стива по плечу:

— Ночной мечтатель! Как и я!

Стив расхохотался. Он был немного навеселе, но давно уже не испытывал такого счастливого опьянения.

Утренние лучи скользили сквозь шторы «Ритца». Этот француз был действительно замечателен. Ему могло быть двадцать три, двадцать четыре года: в общем, чуть моложе его. Бледная, почти прозрачная кожа, светлые волосы и ярко-голубые глаза. В нем чувствовались решительность, изысканность, но и хрупкость, хотя и не так уж бросавшаяся в глаза. Такую хрупкость Стив встречал только у некоторых женщин, например у Файи.

— Ты знаешь Монпарнас? — спросил Макс, в то время как на паркете удлинялся солнечный луч.

— Нет, — сказал Стив, немного обескураженный его переходом на «ты».

— Тогда я тебя туда отвезу!

— Сейчас?

— Сию же минуту. Ты увидишь! Там можно встретить удивительных людей.

Они заказали такси и исчезли в рассветных лучах.

* * *

На Монпарнасе еще многое напоминало о деревне. Мало кто из парижан имел тогда представление об этом месте, если только они, как и Макс, не любили ночные открытия и презирали условности. Еще больше, чем музыка, эти блуждания сблизили Макса и его американского друга.

Стив с удивлением открыл этот до сих пор не знакомый ему квартал Парижа и с тех пор полюбил встречать рассвет на улицах, где мостовые поросли немыслимой травой, откуда на заре выезжали двуколки рано поднявшихся молочниц и первые тележки зеленщиков. Они с Максом заканчивали теперь свои ночные бдения в одном и том же месте — маленьком кафе, хозяин которого творил чудеса вопреки всем запретам: он предлагал своим постояльцам довольно светлый, но настоящий кофе, сливки с соседней фермы, масло и почти белый хлеб. Рядом с ними ели какие-то полуклошары, художники, — по словам хозяина, в большинстве своем изголодавшиеся иностранцы, — часто переругивающиеся на непонятных языках: русском, как думал Макс, или идише.

Друзья не собирались с ними сближаться, тем более говорить о живописи. Они просто хотели окунуться в эту необычную атмосферу, наполненную почти деревенской свежестью и страстями, привезенными из варварских стран. Это творческое рвение, непонятное, иногда грубое, которым они пропитывались и утром доносили до своих комнат, придавало им, наперекор всему, новый жизненный импульс.