Весна Средневековья - Александр Павлович Тимофеевский

в других случаях было бы уместно сделать. Ведь требуется совсем немногое: можно все что угодно думать про черных, на то есть ваша добрая воля, но называть их негативами, шоколадками или угольками не надо. Шутить по этому поводу не надо, неловкая получится шутка. Вот и вся политическая корректность, нехитрая, в сущности. Вам говорят: дамы, не сморкайтесь в занавески.

И возмущаться в ответ — либеральный террор! фашизм! — было бы, наверное, не вполне адекватно.

Любовь человека — слона

Человек — слон у Линча не может спать лежа, как «все», и впервые вытягивается на постели, когда твердо решает умереть.

Он хочет единожды уподобиться большинству — желание, которое во всех смыслах самоубийственно. У Фасбиндера в фильме «Страх съедает душу» любовь немки — пенсионерки и молодого брутального алжирца теплится лишь до тех пор, пока их союз ненавистен обществу. Естественное привыкание окружающих к неординарной паре разрушает ее изнутри. Широко распространенное мнение, согласно которому меньшинства ищут унижения, неотделимого для них от блаженства, возникло недаром. Страстная мечта меньшинств быть как «все» или, по крайней мере, слыть как «все» и, с другой стороны, невозможность осуществления этого — сплошь и рядом оборачивается искренней убежденностью, что они лучше «всех». Простой пример — евреи или гомосексуалисты: и те и другие простодушно записывают в свои ряды всех гениев человечества.

Но настаивание на собственной отверженности — избранности есть сугубая проблема меньшинств. Она очень существенна для человека — слона вообще, и когда он пребывает в любовном томлении — особенно. Но она не существенна для общества, которое с таким человеком имеет дело. Причуды томлений не должны волновать никого, кроме томящегося. Это понимали даже в Советском Союзе, и когда Юлий Райзман в пылу борьбы умеренного ханжества с тотальным мракобесием создал свой прогрессивный, то есть относительно вегетарианский фильм «А если это любовь?» и в ответ появилась открыто людоедская рецензия «А если это не любовь?», нашелся все — таки человек, задавший в печати напрашивающийся вопрос: «А даже если это не любовь?»

Все многообразные мании, самые тягостные и самые безвкусные, весь комплекс отверженности — избранности общества никак не касается, даже если это не любовь. Интимное не относится к числу социальных феноменов, а значит, не подлежит суду общественной морали, что бы по этому поводу ни думало само общество. В фильме «Человек — слон» — образцовом трактате о социальных связях — любовных связей нет: им там не может быть места.

Смерть человека — слона

Повторное унижение героя необходимо в картине Линча. Возвращая человека — слона к ужасающему прошлому и двигаясь вроде бы по одному и тому же кругу, режиссер проясняет главное в его отношениях с миром. Лицемерный светский восторг был существенен для него не потому даже, что помогал жить. И издевательства ярмарки страшны не потому, что жить мешают. Они страшны потому, что мешают умереть. Смерть для него возможна только в клинике, где люди света поспособствуют этому, невольно, разумеется, — оставив его в покое. По привычке отдав кесарю — кесарево, они даруют ему возможность воздать Богу — Богово. Равнодуш — ный восторг окажется на редкость деликатным. Как известно, величайшая христианская святая Мария Египетская незримой силой была вытолкнута вон из храма и потом, по словам поэта, «в покаянье сорок лет жила в тоске и в пустыне завещанье написала на песке». Это — предельный образ черного монашества, великой веры, путь отречения от всего мирского, особенно ценимый церковной традицией, но не единственно возможный и даже не единственно благословенный. К тому же он мало подходит человеку урбанистической цивилизации: ему бежать некуда — диктат общества стал тотальным. Правила политической корректности появились вместе с необходимостью этот диктат смягчить — задача, вполне чуждая отечественным либералам, которые вожделеют гражданского общества как царства небесного, а не земного со всем его земным несовершенством.

В отличие от них человек — слон живет в гражданском обществе — в узком пространстве между ярмаркой и театром. Из одного, дурного, социума он хочет вырваться в другой, хороший. Это, если угодно, предельный образ мирского, суетного пути, скромной, маленькой веры: наедине с собой герой Линча любит рассматривать нежный акварельный портрет матери или строить из картона готические соборы. Ему тепло, хорошо, уютно в клинике, он потому и стремится туда перед смертью. Он хочет уйти из мира с миром. И это получится, если никто не спугнет.

В начале фильма молодой ученый, пытаясь заставить своего пациента произносить звуки, по — детски складывая их в слова, вдруг слышит от него внятную, чистую, стройную речь — псалом Давида, который они еще не проходили. Откуда его знал человек — слон, как смог повторить такой сложный текст, не умея сказать простого? Наука, в которую безгранично верит ученый, на сей счет не дает ответа. Безблагодатная политическая корректность тоже. Но она, по крайней мере, не мешает его искать — потому что совершенно к нему равнодушна.

P. S. Россия — родина человека — слона

Эстетствующая общественность, склонная публично преувеличивать собственные достоинства, в глубине души оценивает себя чрезмерно низко. Так она убеждена в том, что нечто, ей отчасти известное, на Западе уже всем приелось — иначе как же можно было об этом узнать? Если здесь все говорят о Питере Гринуэе, значит, там он никому не нужен. Прослышав что — то про политическую корректность, прогрессивные газетчики решили, что она, разумеется, вышла из моды. К тому же, как известно, глупость хулы менее заметна, чем глупость похвалы, и всегда на всякий случай лучше дать простор собственному высокомерию. Очевидность этих построений, вдохновивших общественность на борьбу с политической корректностью, просто обескураживает. Те или иные правила поведения со временем, конечно, меняются: когда — то говорили «нигер», потом — «негр», потом «черный», сейчас политически корректен «афроамериканец». Наверное, и это продержится недолго, но очевидно, что «нигер» вместо него не возникнет. Тенденция понятна. И длится эта мода два века — ровно столько, сколько существует гражданское общество.

Западная любовь к меньшинствам, наверное, истерична, но она, по крайней мере, последовательна. Гражданское общество начинается с признания того факта, что мир дан человеку в раздельности вещей и явлений. Множественность, принципиально не сводимая к чему — то общему, есть такое же неотъемлемое свойство несовершенной земной юдоли, как смена времен года. Чаяние тотального гражданского общества — вообще — то главная российская беда. Это и есть общинное сознание, для которого нет ни большинства, ни меньшинства: все заведомо примиряется в сокрушительном соборном порыве, в дружном