Постельный режим - Сара Билстон

— Здесь ничего, тут кое-что и вот здесь чуть-чуть, но в середине его ручка, так что не считается. Зову Вейнберг, — объявила Черайз.

Примчалась докторша, деловито уселась на табурет, схватила зонд, вперилась в экран. Бормочет себе под нос («…один и два, один и три, здесь ничего, ну-ка… нет; здесь один и ноль»), пауза, снова ведет зондом сверху вниз, сильно прижимая, обводит контуры ребенка. Тот возмущенно отодвигается, по животу проходит волна — это он подставил докторше плечо. Она криво усмехается.

Мама рядом со мной, держит за руку, крепко-крепко.

— Сколько он весит?

Доктор Вейнберг жмет на какие-то кнопки, морщит лоб.

— Три триста или около того. Трудно сказать.

Я с облегчением улыбаюсь маме.

— Уже неплохой вес, — говорю я ей. — А ему еще целую неделю расти!

Кесарево сечение назначено мне на понедельник.

Мне показалось или доктор и мама обменялись взглядами?

Еще несколько минут — и доктор Вейнберг медленно и как-то многозначительно откладывает зонд, поворачивается ко мне. В сером свете экрана ее лицо выглядит странно — нос длинный-длинный, а скулы чересчур острые.

— Все, золотце, пора, — ласково обращается она ко мне. — Вы прямо сейчас поедете в больницу за своим ребенком. Ваша беременность окончена.

Воздух словно разрывает легкие, меня трясет.

— Окончена? — выдавливаю я. — Нет! До операции еще целых пять дней, он еще может сам повернуться, я упражнения все время делаю! — лепечу я.

Оказывается, я до последнего надеялась на чудо, на то, что он повернется и я смогу родить «естественно», как другие женщины, как в кино, — со стонами и криками, с потугами, за которыми наступит миг триумфа и чувство умиротворения.

Но докторша качает головой: он не может ждать еще пять дней, ему срочно надо наружу, не то он пережмет пуповину и останется без кислорода.

— Думаю, в ближайший час этого не произойдет, поэтому со спокойной душой оставляю вас на мониторе, покуда не приедет ваш муж. Но если что-то случится, пока вы ждете, потребуется экстренное вмешательство, понимаете? Одевайтесь, я вызываю «скорую», она вас отвезет в родильное отделение. Вы сегодня рожаете.

Вспыхивают лампы, меня подключают к монитору, вихрем летим по запруженным машинами улицам…

Кресло-каталка мчит меня по бежевым коридорам, несется навстречу голубой пол, распахиваются розовые двери.

— Вейнберг звонила по поводу этой, у нее кесарево!

Пластиковый браслетик защелкивается на запястье.

— Раздевайтесь!

Снова рубаха с прорезью, которая расходится на моей несуразной фигуре, кожа кажется особенно бледной, багровые растяжки еще заметнее, скоро к ним добавится еще одна отметина, рубец через все пузо…

Пожалуйста, Том, пожалуйста, приезжай скорее! Без тебя мне этого не выдержать. Умоляю, приезжай!

23.00

Рядом со мной лежит мой сын, Самюэль Квинси. Новая страница новой жизни.

Четверг, 13.00

Вчера ночью мне разрешили встать с постели, в первый раз за одиннадцать недель.

Когда отошла анестезия, медсестры помогли мне подняться и я на своих двоих дотопала до ванной. Живот болит адски — в детстве я воображала, что именно так должна чувствовать себя ассистентка фокусника, после того как ее положат в сверкающий ящик и разрежут пополам, — но проклятому постельному режиму конец, и это худо-бедно помогает держаться. Поначалу мне давали морфий, а теперь перевели на чудные белые таблеточки — легко глотаются и притупляют самую сильную боль.

Сын спит: измучился за последние дни, как и я. У него отцовский нос, и рот, и подбородок. Глазки темные, не поймешь чьи.

Врачи вынули его через двадцать минут после того, как в больницу примчался Том. Меня под жаркой зеленой лампой уже готовят к операции, и тут врывается мой муж, в бумажном халате, и выглядит точь-в-точь как подоспевший вовремя ординарец из какого-то фильма. И все твердит: «Слава богу, я здесь. Слава богу, я здесь!» Мама потихоньку скрывается за дверью.

Когда сделали первый надрез, он сжал мне руку, заглянул в глаза:

— Больно? Как ты? Тебе плохо? Эй, кто-нибудь, ей плохо! Дайте ей что-нибудь! Ну что, так лучше?

Я чувствовала руки хирурга у меня в подреберье.

— Та-ак, ножки у меня… Тяну… тяну… есть! — восклицает он и весело заключает: — Вот и наш здоровенький мальчишка!

Пауза, короткий миг тишины и — крик, от которого тает материнское сердце.

Врачи из отделения детской интенсивной терапии взвешивают, обмеривают малыша и уходят со своими тележками, инструментами, инкубатором, в другую родильную палату, к другой женщине, к другому младенцу. Здесь они больше не нужны. Нашего сына вручают Тому, и тот стоит с полным смятением на лице. Самюэль Квинси удивленно разглядывает своего отца.

Все двадцать минут, что хирург штопает меня, наша троица глазеет друг на друга. Мы с Томом прикидываем, на кого из бабушек-дедушек он похож, а сын помалкивает.

Никаких видимых нарушений, говорят нам, хотя при весе в три триста он мог бы быть и подлиннее. Но ребенок здоровый, кричит громко и требовательно. «А я что говорила, этот парень еще задаст вам жару!» — ухмыляется доктор Вейнберг, заглянув проведать нас несколько часов спустя. Она гладит пальцем детский лобик, мы вежливо благодарим, но в этой палате она явно лишняя, воспоминание о другом мире, другой жизни, от которой нас уже отделяет целый океан.

Той ночью спали мы мало, все вместе в одной комнате, и новое чувство близости соединило нас с мужем. Своим существованием Самюэль обязан нашей любви; крохотное тельце — живое ее подтверждение.

А утром, когда Самюэль спал у меня на руках, Том подошел и присел рядом с нами на кровать. Взял меня за руку и поверх головки нашего сына заглянул в лицо.

— Я хочу что-то сказать тебе, Кью, — шепнул он, не сводя с меня сине-зеленых глаз.

У меня внутри все похолодело.

— Пожалуйста, Том, не надо, — зашептала я. — Только не сегодня! Если ты решил уйти, скажи об этом в другой день, но не сегодня.

Свободной рукой я гладила нежные кудряшки сына, а по щеке у меня катилась горячая слеза.

Муж крепче стиснул мне руку:

— Господи, Кью, я совсем про другое! Ну же, посмотри на меня. Посмотри, пожалуйста! Я хочу рассказать, о чем вчера утром говорил с Филом, нашим старшим партнером, как раз когда ты звонила из «скорой».

Я устало вздохнула:

— Ну да, понятно. Он, надо думать, сообщил, когда тебя повысят. Режим работы, обязанности, все такое. Право слово, Том, ты после все мне расскажешь. Поговорим, когда я вернусь домой.