Самодержавный попаданец. Петр Освободитель - Герман Романов

Юконский острог

— Кузьма, а ведь не утихомирятся никак колоши! Что они под нами крутятся все время? Ведь поняли давно, что стрелами нас не возьмешь, а мы их запросто в верхотуры свинцом наделим!

Алехан чуть высунулся из-за камня и посмотрел вниз, держа винтовку правой рукой. Тлинкиты уже не высовывались, кровавый урок был ими хорошо усвоен, но Орлова заметили, глазастые, и тут же подняли свирепый вой. Вскоре парочка индейцев высунулась на секунду из-за деревьев и вскинула луки — стрелы уже были наложены на тетиву.

Выстрелы грянули почти одновременно — стрела ударилась о камень, за который Алехан успел спрятаться. Зато казак пульнул намного метче, и колош, не успев оттянуть тетиву, рухнул на камни — на груди расплывалось кровавое пятно.

— Ты уж не суйся, ради Бога, Григорыч, — рассудительно вымолвил Кузьма. — Ведь в пятнашки со смертушкой играешь. А ну как попадут?! Раз смазали, два смазали, а в третий точно стрелу бросят!

— Так скучно лежать, дружище. Все бока на камнях отмял. Воевать охота, я им за моряка еще крови не выпустил.

— А ты без злобы на них смотри. Жизня — она такая, то в нас бьют, то мы в них. Кто лучше стреляет, тот и живет.

— А ты, брат, никак философ?

— Казак я иркутский, а не энтот твой хвилосов, паря. Оттого и жив по сию пору, что злости не испытываю. Туманит она глаза, промазать можно.

Казак поправил дерюжку, заблаговременно постеленную им на камень, чтоб тепло с тела человеческого не тянул, и, вытянув сухарик, захрустел, дробя его крепкими и белыми зубами. Хороши зубы у станичника, такими можно смело гвозди выдергивать.

— Мы, Григорыч, их вождей завалили насмерть, оттого они крутятся вокруг да около, мщения желают. И пока крови нашей не прольют, никуда отсюда не уйдут!

— А хрена им! — безмятежно отозвался гвардеец. — Брат мой вскоре припожалует да три шкуры с них сдерет. За ним долги такие не задерживаются.

— Так они засаду на пути, мыслю, поставили. Задержат острожных людишек немного и отойдут. А пока не суетятся, значится, за острогом пригляд держат. Здоровые они, как сохатые, и так же бегают. Ты уж похрусти сухариком, нам тут до вечера лежать придется!

— И то ладно, — согласился Алехан и засунул ладонь в мешок. Пошарился и извлек половинку морской галеты. Тверда была, как точильный камень, но крепким зубам вскоре поддалась, и вкусна — моряки ее специально с солью высушивают.

— Ты, Григорыч, на страже пока постой, а я чуток покемарю. Ночкой вполглаза спал…

— Почивай, Кузьма Андреич!

Алехану стало чуть стыдно. Еще бы, он сам спал как сурок, стащив на себя все теплое и полностью доверяя казаку, безмятежно. Зато сейчас молодая сила в нем бурлила, стрелять хотелось, а не спать. Какой тут сон, когда кровожадная стая обложила со всех сторон!

Мысли Алехана прервало тихое всхрапывание. Он покосился в сторону и завистливо вздохнул — ну и нервы у казака, даже в такой обстановке каждую минуту бережет. А сон есть самый лучший отдых…

Кагул

Петр с трудом дожевывал зажаренную на углях курицу. Где уж солдатский котел?! Потчевали его от души, что только та могла пожелать. Он посмотрел с тоской на щедро накрытый столик и сыто срыгнул: съел больше, чем мог, но меньше, чем хотел.

Зато силушка забурлила в теле, кровушка заходила — в который раз он убедился, что раны на нем заживают, как на собаке. Тело саднило, так и хотелось запустить пальцы под повязки и чесать, чесать, ногтями хорошо пройтись. Но нельзя — это он прекрасно понимал, а потому сдерживался, лениво двигая челюстями.

— Государь! — Полог шатра отдернулся, и зашел генерал Румянцев. Не Зимний дворец, чтоб с докладом входить! — Визирь Халиль-паша прибыл для переговоров. Турки сдаются, сложили оружие. Воевать уже не желают, разбежались по окрестностям. Казаки сгоняют их, как овец.

— Ага, — только и сказал Петр и подумал, что Румянцев сможет полностью заменить погибшего Гудовича. Как ни крути, но у него два полководца крупного калибра, и Суворову нужно освободить дорогу, не связывать на будущее руки. А потому стоит…

— Присаживайтесь, Петр Александрович. Разделите со мной трапезу. А турки подождут пару часиков на солнышке. Им такое стояние только на пользу пойдет. Восток — дело тонкое, а потому османы прекрасно знают, что такое — горе побежденным!

— Благодарствую, ваше величество…

— Садись за стол, не отнекивайся. Генералы наши дело знают добре, нечего нянькой при них быть. Садись и ешь! Со вчерашнего вечера ведь не ел?

— Не до того было, государь…

Румянцев, умытый, сменивший запыленный и порванный мундир новым, посмотрел на императора, тяжело вздохнул и уселся за столик. Положил цыпленка на блюдо и принялся есть с видимой неохотой, так, как бы оказывая милость.

«Обиделся! — Петр украдкой посмотрел на генерала. — Не похвалил его прилюдно за баталию, гневлив я был, вот и демонстрирует свое недовольство. Ну, ничего, сейчас он от меня получит!»

Он самолично оторвал от гуся здоровенную лапу и положил ее в тарелку, пододвинул к Румянцеву:

— Немедленно съешьте! Или моим столом брезгуете?!

— Что вы, что вы, государь? — Румянцев даже приподнялся со стула, услышав такие слова, чуть руками не замахал в протесте и резво принялся за лапу, набив рот здоровым куском.

— Чтоб все съели, без остатка, — Петр добавил в голос раздражения и приготовился нанести удар. — Я вами сильно недоволен! А потому лично вас сейчас кормить буду, фельдмаршал!

— К-ха! Кхм!!!

Румянцев непроизвольно дернулся на стуле и подавился. Лицо побагровело, глаза чуть ли не вылезли из орбит, челюсть отвисла. Он попытался что-то сказать, но изо рта вырвался шипящий кашель.

«Твою мать! Сталинские шуточки! Ведь так от удушья помереть может. И грех на мне будет!»

Петр подскочил на месте и с силой хлопнул Румянцева по спине. Потом еще раз. Новоиспеченный фельдмаршал дернулся, судорожно сглотнул и обмяк. С лица потихоньку стал сходить румянец, а Петр облегченно вздохнул — застрявший в горле кусок благополучно провалился в желудок.

— Вы уж поосторожней, Петр Александрович! С чего это вы поперхнулись? Я даже испугался, хотел лекаря звать!

— Благодарю… Государь… Отслужу!

В три приема с трудом отозвался генерал и, схватив походную оловянную кружку с вином, чуть ли не залпом ее выхлебал, отер рот салфеткой и с видимым облегчением вздохнул.

— Вы ешьте, господин фельдмаршал, а я покурю — насытился!

Петр закурил папиросу, и тут тело словно пронзила истома. Перед глазами молочной белизной полыхнуло тело жены, ему захотелось его мять ладонями, впиться в пухлые губы поцелуем, насытиться…

— Като, Като — чем ты меня приворожила? — прошептал он еле слышно, зубы даже свело от внезапно нахлынувшей похоти. Ему остро захотелось женщину — ведь почти год провел в добровольном целибате.