Тайна древнего замка - Эрик Вальц

Викарию многое удалось выведать. Как он узнал о тайной комнате? Кто кроме Агапета и меня знал о ней? Только Элисия. Ей было четыре года, когда она случайно увидела, как ее отец спускается в тайный ход. Агапет тогда страшно разозлился и сильно выпорол девчонку. Я думала, она позабыла об этом.

Мне ничего не оставалось, как кое в чем признаться викарию. Я рассказала ему о себе и об Агапете. Написала, что мы были любовниками, пока я была молода. Потом же, состарившись, я стала лишь его писарем. О том, что мы до самого конца были парой и еще в ночь перед последним походом Агапета на войну спали на одной лежанке, викарий не подозревает. Мысли он читать не умеет, а что до записей, то я делаю их только ночью, а днем прячу бумагу в тайник в стене, туда, где Раймунд хранит свое золото. По крайней мере, я могу рассчитывать на молчание этого викария, так как птичка моя Элисия принесла мне на хвостике интереснейшую весть. Девчонка посвятила меня в их тайну… Прежде чем разойтись, мы с викарием обменялись многозначительным взглядом: «Я знаю то, о чем не должны узнать другие, и ты это знаешь». Так заключаются сделки в чертогах ада.

Элисия

Ко мне подбежала Бильгильдис. Вид у нее был неуверенный, она переступала с ноги на ногу, нервно перебирала пальцами подол платья, будто собиралась признаться мне в чем-то. Глядя на нее, я удивленно подумала: «В чем может повиниться Бильгильдис? Может быть, она потеряла мою расческу?» Конечно, это преувеличение. С тех пор как она прислала мне этого Норберта, я знаю, что и Бильгильдис не без греха. Но это не имело значения, ведь она не сама согрешила, а только хотела ввергнуть в грех меня. Грешны мысли ее, но не деяния. Я так развеселилась еще и потому, что в тот вечер мое настроение было как никогда хорошим. Я чувствовала, как растет во мне мое дитя, Мальвин обрадовался, узнав о ребенке, след, связанный с письмами, привел меня к Эстульфу.

Все это радовало меня, а об остальном позаботилась погода. До Рождества оставался один день, ослепительное солнце сияло в небесах, украшенных белыми облачками, и на какое-то время мне показалось, что можно позабыть обо всех проблемах. Напившись горячего травяного чаю, я отправилась на прогулку по винограднику. Снег уютно похрустывал под моими подошвами.

— Почему ты увязалась за мной, Бильгильдис? Честно говоря, вид у тебя такой, будто тебе нужно к исповеднику, а не ко мне.

Она передала мне листик, на котором было написано: «Я случайно услышала, как Эстульф сказал кому-то, что Элисию непременно нужно обезвредить». Недолго же продержалось мое хорошее настроение. Я поверила Бильгильдис. Она не солгала мне, рассказав о беременности моей матери, и к тому же подслушанный ею разговор полностью подтверждал мои подозрения. Попытка убийства несколько недель назад не удалась. Я проснулась и отогнала подкрадывавшегося ко мне человека. Теперь же Эстульф решил это исправить.

— Ах, что было бы, не будь тебя рядом, Бильгильдис. Я знаю, тебе нелегко, ведь ты всегда была верной служанкой моей матери. Я благодарна тебе, ведь теперь мы знаем, что Эстульф — чудовище, волк в овечьей шкуре. Мама тоже поймет это, когда мы представим ей доказательства. Вопрос только в том, говорил ли Эстульф с наемным убийцей или же с человеком, которого он посвятил в свои собственные намерения. Впрочем, не нам это выяснять. Я немедленно пойду к Мальвину, то есть… к викарию, я хотела сказать.

Но Бильгильдис меня удержала. Жестами она дала мне понять, что ее обвинения не имеют никакой силы, ведь она крепостная, а свидетельства крепостных не рассматриваются в суде. Невзирая на то, что удалось узнать Бильгильдис, любой викарий должен был действовать так, будто ничего этого не было. Нужны были другие доказательства. Мне не нравилось что-то утаивать от Мальвина, но я поставила бы его в затруднительное положение, расскажи я ему об этом разговоре с Бильгильдис.

Вначале я подумала, что стоит сказать, мол, это я подслушала разговор Эстульфа — точно так же, как пару месяцев назад я заявила, что сама выяснила тайну моей матери, связанную с рождением ребенка. Но по дороге в замок я отказалась от этой идеи. Мне не хотелось идти на такие уловки, в то время как мои враги уже точат свои кинжалы.

Поэтому скрепя сердце я обратилась не к Мальвину, а к Бальдуру. Слушая мой рассказ, он бегал туда-сюда по комнате, словно загнанный зверь.

— Он зашел слишком далеко. Мы со многим примирились, но теперь… Это брошенная мне в лицо перчатка! Нет, не в лицо, а в спину! Этот тип — не просто узурпатор, подлый вор и тиран, он еще и трус!

— И убийца, не забывай этого. Он убил моего отца.

— А теперь собирается убить тебя, пока ты будешь спать. Причина этого мне ясна, Эстульф хочет утвердить свои права на графский титул. Без тебя я не смогу стать графом. И вместо того, чтобы бросить мне вызов, как и надлежит мужчине, вместо того, чтобы выйти со мною на дуэль на мечах, на глазах у всех, во дворе, он убивает коварно, как убила бы баба… Отвратительно.

— Мы должны сразить Эстульфа его же оружием.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты должен убить его.

— О да, именно так я и сделаю. Я сегодня же дам ему в морду, тогда у него не будет другого выхода, как выйти со мной на честный бой.

— Мне так не кажется. Эстульф не примет твой вызов.

— Это трусость!

— Ну и что? Ты сам только что назвал его трусом. Трусы боятся, потому они и трусы. Он не воин, он не умеет сражаться так, как ты. Эстульф не выстоит с тобой на дуэли. Поэтому он просто выгонит тебя из замка.

— Пускай попробует.

— И это ему удастся.

— Что ты предлагаешь?

— Что может он, можешь и ты.

— Ты хочешь сказать… Ты не можешь предлагать это всерьез!

— Я ношу под сердцем ребенка, Бальдур, и я хочу, чтобы этот ребенок выжил. Если это единственный способ…

— Я никого не стану коварно убивать. Я должен смотреть ему в лицо, когда нанесу удар.

— Изволь, смотри ему в лицо, когда твой меч пронзит его сердце.

— Дело не в том, чтобы смотреть ему в лицо. Дело в том, чтобы все происходило прилюдно и в честном бою.

— Какая чушь. Человеку, пронзенному мечом, совершенно все равно, происходит это в тишине или под громкие крики толпы.

— Такое может ляпнуть только баба.

— Такое может ляпнуть только остолоп.

Клэр

Может ли быть для матери испытание ужаснее, чем мое? Трое детей — так близко и в то же время так далеко. Орендель — огонек в долине, а я в эти дни слишком слаба и слишком больна, чтобы как-либо изменить это. Еще не родившийся малыш — почему-то я утратила связь с ним. То есть он все еще там, хвала Господу, но мне кажется, что он далеко, и я сама не понимаю, почему эта мысль гложет меня. Нет для этого причин, и все же… Я уже ни в чем не уверена. Бильгильдис говорит, что я взвинчена из-за Оренделя. Эстульф согласен с ней, но мне кажется, что дело не в этом. Знаю лишь, что вокруг все не так. Мир будто расплывается перед моими глазами, я словно в тумане. Что-то происходит вокруг, идет своим чередом, а я не могу на это повлиять. Сейчас я слишком слаба, мое смятение слишком уж велико, чтобы я могла ясно думать. Вот уже час я сижу над этими строками и боюсь, что так и не допишу то, что собиралась, — просто потому, что не могу выразить то, что думаю и чувствую. И в то же время я боюсь оставить этот пергамент, ибо лишь в нем я нахожу опору. В нем и в моих сновидениях. Сегодня утром я что-то говорила и вдруг потеряла нить разговора, отвлеклась, слова будто ускользали от меня, и я разозлилась, накричала на Бильгильдис, это я еще помню. А потом… потом я уснула. Я сплю, погружаюсь в пространства сновидений, я сплю ради моего ребенка, ради спасения его жизни. Я говорю себе: «Когда ты спишь, Клэр, ты никак не можешь навредить этому нежному созданию, ибо болезнь твоя спит с тобою». И я пишу, чтобы вернуть моим дням явь, явь, которая сохранится. Странная мысль? Кто-нибудь поймет, что я хочу сказать? Понимаю ли я сама, что я хочу сказать? Я еще хотела… Собиралась…