Логово зверя - Андреа Жапп

Перед белой рясы был весь покрыт кроваво-красной рвотной массой. Всю ночь Папа мучился от жутких болей в животе. Под утро силы совсем оставили его. Арно де Вильнев, один из выдающихся врачей того времени, придерживавшийся слишком смелых, по мнению инквизиции, идей, не отходил от его изголовья. Вильнев без малейших колебаний поставил диагноз: Папа умирал от отравления, и никакое противоядие, а там более молитва, не могло его спасти. Никто не питал особых надежд, но все же были зажжены лампады, курился ладан. Ни на минуту не стихали молитвы. Арно де Вильнев не разрешил пускать умирающему кровь, поскольку уже во времена Галена было известно, что при отравлении кровопускания не помогают.

Слабым, но нетерпеливым жестом Бенедикт потребовал, чтобы его оставили наедине с камерленго. Прежде чем покинуть покои агонизировавшего Папы, Вильнев повернулся к прелату и прошептал голосом, прерывавшимся от охватившего врача горя:

– Полагаю, монсеньор понял причину своей вчерашней непонятной сонливости?

Гонорий в недоумении посмотрел на него. Врач продолжил:

– Вас одурманили. По вашему спутанному состоянию после полудня и неспособности четко выражать свои мысли я понял, что вам подсыпали порошок опиума. Вас надо было устранить, чтобы добраться до его святейшества. Гонорий закрыл глаза и перекрестился.

– Вам не в чем себя винить, ваше преосвященство. Эти проклятые отравители всегда добиваются своего. Мне очень жаль, жаль всей душой.

Затем Арно де Вильнев оставил мужчин одних, чтобы они могли в последний раз поговорить.

Бенедикт XI не расслышал ни единого слова из того, что сказал врач. Смерть уже вошла в его спальню, и она заслуживала того, чтобы он встретил ее в обществе своего единственного друга, которого он приобрел в этом слишком большом, слишком помпезном дворце.

Комнату заполнил странный запах, сладковатый и тошнотворный, запах дыхания умиравшего Папы. Конец был близок. И он принесет с собой чудо облегчения.

– Брат мой…

Голос был таким слабым, что Гонорию, боровшемуся со слезами, которые он с трудом сдерживал вот уже несколько часов, пришлось нагнуться к святому отцу:

– Ваше святейшество…

Бенедикт XI недовольно покачал головой:

– Нет… Брат мой…

– Брат мой?

Иссушенные губы умирающего озарила легкая улыбка:

– Да, ваш брат. Я хотел быть лишь им… Не надо так страдать. Это неизбежно. Я не боюсь. Благословите меня, брат мой, друг мой. Фиги… Какое сегодня число?

– Седьмое июля.

После соборования, проведенного над ним другом и наперсником, Папа впал в коматозное состояние, прерываемое бредом:

– … Миндальные деревья Остии, какое чудо… Каждый год маленькая девочка преподносила мне корзинку, полную миндаля… Я так любил миндаль… Теперь она, должно быть, стала матерью… Я иду к Тебе, Господи… Это было ошибкой… Я старался справиться, предвидеть… Свет, я вижу Свет, Он заливает меня… До встречи у Господа, мой милый брат.

Рука Никола Бокказини крепко сжала пальцы Гонория. Потом давление внезапно ослабло. Камерленго, покрытый холодным потом, остался один в мире.

Вздох. Последний.

Вечное горе, бесконечные слезы. Гонорий Бенедетти захлебывался от рыданий. Он медленно наклонялся вперед, до тех пор пока его лоб не уткнулся в широкое красное пятно, пачкавшее грудь умершего Папы.

Он долго весь дрожал, прижавшись к телу своего мертвого брата, прежде чем сумел встать и добраться до приемной. И хотя в приемной толпилось множество людей, в ней стояла такая тишина, что она стала похожа на склеп.

Занялся рассвет, прогоняя ночную тьму. Вот уже две ночи Клеман не смыкал глаз. От усталости у него кружилась голова. Но, возможно, она кружилась от упоительного успеха?

Внезапно озарившая Клемана мысль охладила пыл его самодовольства. Подлая гадюка! В нескольких словах послания, которое нес Вижиль до того, как его пронзила стрела, была сосредоточена вся мировая ненависть, вся мировая зависть. И этот яд был собран в одном кулинарном рецепте. В очень аппетитном рецепте, если подумать, рецепте «толченых бобов»,[67]одном из коронных блюд Мабиль.

Поставьте толченые бобы на огонь, а когда они начнут кипеть, слейте воду из горшка и добавьте свежую воду так, чтобы она была выше их на два пальца, и положите соль по вкусу…[68]

Эду и Мабиль явно не хватало воображения, поскольку они начали свой шифр с первой буквы первой строчки.

Содержание послания заставило Клемана вздрогнуть от отвращения. После уточнений, касавшихся его рождения, отсутствия родового имени, записей сведений о крестном отце и крестной матери, следовало несколько пакостных слов:

Каноник Бернар попал под чары Аньес. Вместе спят?

Подлая мерзавка! Она бессовестно лгала, чтобы доставить удовольствие своему хозяину. В голову Клемана пришла другая мысль, более убедительная. Она лгала, чтобы причинить ему боль, чтобы отомстить за себя. Безрассудная ненависть, которую питал Эд к своей сводной сестре, была непостоянной. К ней примешивались неразделенная любовь и неудовлетворенное желание. Он хотел заставить Аньес пресмыкаться перед собой, по-прежнему убеждая себя, что, не будь между ними кровного родства, она любила бы его горячее, чем кого-либо другого. Мабиль знала об этом. Ее же ненависть была отточенной, как безжалостное лезвие клинка.

Клеман подождал еще час, а затем, крадучись как кошка, спустился в спальню своей госпожи, чтобы поведать ей о сделанном открытии. Сидя на кровати, дама пристально смотрела на ребенка. Румянец, который вспыхнул на ее лице от гнева, сменился бледностью, когда она узнала о содержании записки.

– Я заставлю ее признаться и вышвырну вон! Я прикажу забить ее палками!

– Я понимаю ваш гнев, мадам, но это будет ошибкой.

– Она меня обвиняет в…

– … в том, что вы делите ложе со своим каноником, да, это так.

– Речь идет о преступлении, а вовсе не о заблуждении!

– Я прекрасно это осознаю.

– Понимаешь ли ты, что со мной станет, если кто-нибудь поверит в это чудовищное обвинение?

– Вы лишитесь вдовьего наследства.

– Не только! Брат Бернар – не мужчина, он священник. Меня отдадут под суд за то, что я дьявольским способом заставила божьего человека предаться разгулу. Суккуб – вот чем меня станут считать, а ты знаешь, какая участь им уготовлена.

– Костер.

– Не говоря обо всем остальном.

Аньес помолчала несколько минут, а затем продолжила: