Этот прекрасный мир - Генри Миллер

А теперь, дорогие друзья, дорогие бельгийцы, шведы, японцы, голландцы, британцы, французы, американцы, родезийцы, артурианцы, кроманьонцы, неандертальские сюрреалисты, теперь наступило время схватиться за самый удивительный доисторический хвост, какой когда-либо влачился по грязи в бесчисленные столетия. Хватайте его, если сможете, и, спасая свою жизнь, машите им изо всех сил. У вас еще есть один шанс на миллион, и я желаю вам удачи, несчастные окровавленные бедняги!

Итак, мне захотелось вновь хотя бы ненадолго оказаться среди людей, говорящих по-английски. Ничего не имею против французов, напротив, в Клиши я наконец-то обрел подобие собственного дома, и все было бы чудесно, не дай моя семейная жизнь трещину. Жена обитала на Монпарнасе, я перебрался к своему другу Фреду, снимавшему квартиру в Клиши, неподалеку oт Порте. Мы решили расстаться: она собиралась вернуться в Америку, как только появятся деньги на пароходный билет.

Дальше – больше. Мы распрощались, и я решил, что на том все и закончилось. Как-то раз я заскочил в бакалейную лавку и ее пожилая владелица доверительно сообщила мне, что недавно заходила моя жена с каким-то молодым человеком и что вышли они, солидно отоварившись, записав расходы на мой счет. Вид у дамы был несколько растерянный и встревоженный. Я успокоил ее, уверив, что все о’кей. И действительно, все было о’кей, ибо я знал, что денег у моей благоверной не было, а жену, даже бывшую, нельзя морить голодом. На ее спутника мне было решительно наплевать, это был один педик, который просто пожалел ее и, как я понял, на время приютил. В общем, все о’кей, кроме того, что она все еще в Париже, и бог знает, насколько это затянется.

Через пару дней она забежала к нам пообедать. Ну и что? У нас всегда найдется что пожевать, а на Монпарнасе среди подонков, у которых ни гроша за душой, пожрать было попросту не у кого. После обеда у нее началась истерика. Она заявила, что мучается от расстройства желудка с тех пор, как мы расстались, и что виноват в этом я, что я пытался отравить ее. Провожая ее до метро, я не проронил по дороге ни слова. Я буквально кипел от ярости и обиды. Она тоже помалкивала, от греха подальше. На обратном пути я решил, что это вожделенная последняя капля и что теперь-то уж она наверняка никогда больше не появится. Это же придумать! Я ее отравил! Ну что ж, Господь ей судья. Она сама поставила все точки над i.

Шли дни. Вскоре я получил от нее письмо, в котором она просила немного денег, чтобы заплатить за квартиру. Похоже, она рассталась со своим педиком и вернулась в тот задрипанный отельчик на задворках Монпарнаса. Я не мог так сразу выложить требуемую сумму, у меня самого ничего не было, поэтому решил пару дней повременить и лишь после этого пошел к ней, чтобы все уладить. По дороге меня догнала пневматичка, где сообщалось, что моей бывшей до зарезу нужны деньги, иначе ее выставят на улицу.

Будь у меня хоть какая-то наличность, ей не пришлось бы так унижаться, но в том-то и загвоздка, что их не было. Но она не поверила мне. Даже если это так, возмутилась она, разве не могу я у кого-нибудь одолжить, чтобы вытащить ее из этой задницы? В общем-то она была права. Но я не умел занимать большие суммы. Всю жизнь выпрашивал какие-то крохи, подачки, чувствуя себя счастливым, если удавалось что-нибудь получить. Похоже, она напрочь забыла об этом. И это естественно, ведь ей было стократ хуже, чем мне, занимать всегда неприятнее, нежели одалживать. Но следует отметить: случись нам вдруг поменяться местами, деньги не замедлили бы появиться; она всегда умела их раздобыть для меня и никогда для себя.

Воображение рисовало мне картины одну гнуснее другой. Я казался себе вошью. И чем дальше, тем больше у меня опускались руки. Я даже предложил ей вернуться, пока она не сможет уехать. Она, естественно, даже слышать об этом не захотела. Хотя почему – естественно? Вконец запутавшись, я уже не знал, что естественно, а что нет. Деньги. Деньги. Всю жизнь передо мной всегда стоял вопрос денег. Видимо, я не способен разрешить эту проблему, да никогда особо и не пытался.

Какое-то время я метался, словно крыса, угодившая в капкан, и тут меня осенила блестящая идея. Я сам уеду! Легчайший путь к решению проблемы – уход со сцены. Не знаю почему, но я собрался в Лондон. Предложи мне кто-нибудь замок в Турене, я бы отказался. Непонятно, с чего мне так приспичило в Лондон, но никакая сила уже не могла заставить меня переменить решение. Объяснял я это тем, что ей никогда бы не пришло в голову искать меня в Лондоне. Она знала, что я ненавижу этот город. Но истинная причина, понял я позднее, крылась в том, что мне захотелось побыть среди людей, говорящих по-английски; сутки напролет слушать английскую речь и ничего, кроме английской речи. Мне казалось, что в Англии я буду как у Христа за пазухой. Я пошел по пути наименьшего сопротивления и загорелся желанием окунуться в английскую среду. Видит бог, ситуация, в которой приходится либо самому говорить на чужом языке, либо слушать других – ибо при всем желании не заткнешь же себе уши! – что это, как не разновидность утонченной, изощренной пытки? Ничего не имею ни против французов, ни против их языка. До тех пор, пока в моей жизни не появилась моя бывшая жена, я жил как в раю. Но в один прекрасный день жизнь прокисла, как прокисает забытое на столе молоко. Я поймал себя на том, что злобно бормочу себе под нос какие-то гадости про французов и особенно про их язык, что в здравом рассудке было мне абсолютно несвойственно. Я знал, что виноват во всем лишь я один, но от этого знания становилось только хуже. Итак, в Лондон! Отдышусь слегка, а когда вернусь, бог даст, ее уже здесь не будет.

Сказано – сделано! Не откладывая в долгий ящик, я раздобыл себе визу, купил обратный билет. Надо сказать, что визу я оформил на год, вдруг мне там понравится, тогда можно будет еще разок-другой съездить. Близилось Рождество, а старый добрый Лондон обещает быть недурным местом, где можно провести этот праздник. Я надеялся, что мне посчастливится увидеть город таким, каким он запомнился мне однажды: диккенсовский Лондон, сводящий с ума туристов. В моем кармане лежали виза, билет и некоторая сумма, которая должна была позволить мне провести там дней десять. Я ликовал в сладостном предвкушении поездки.

В Клиши я вернулся к обеду. Заглянув на кухню, увидел жену. Они с Фредом что-то готовили и весело болтали и смеялись. Я был уверен, что у Фреда хватит ума не посвящать ее в мои планы и что он не обмолвится о моей предстоящей поездке, поэтому безмятежно присоединился к ним и принял участие в общем веселье. Должен сказать, еда была восхитительной, и все было бы прекрасно, если бы после обеда Фред не уехал в редакцию. Меня несколько недель тому назад уволили, а он пока держался, хотя и его со дня на день ожидала та же участь. Меня уволили, так как, несмотря на мое американское происхождение, я не имел права работать корректором в американской газете в Париже. Согласно французским представлениям, эту работу мог выполнять и француз, знающий английский. Я пребывал в расстроенных чувствах, и мое восторженное отношение к французам в последнее время несколько поутихло. Но что сделано, то сделано, теперь с этим покончено, я опять свободный человек, скоро я буду в Лондоне, буду говорить по-английски с утра до вечера и с вечера до утра, если захочу. Кроме того, вскоре должна выйти моя книга, и не исключено, что жизнь коренным образом изменится. Нет, определенно, все обстояло совсем не так плохо, как несколько дней назад. Убаюканный приятными мыслями о том, как ловко я придумал выкрутиться, я потерял бдительность и рванул в ближайший магазин за бутылкой ее любимого шартреза. Это было роковой ошибкой. От алкоголя она раскисла, с ней сделалась истерика, закончилось все обвинениями и упреками в мой адрес. Сидя вдвоем за столом, мы, казалось, пережевывали старую, давно потерявшую вкус жвачку. В конце концов я дошел до черты, за которой, кроме раскаяния и нежности, ничего нет. Я чувствовал себя таким виноватым, что не заметил, как выложил все – о поездке в Лондон, о деньгах, которые занял, и т. д., и т. п. Плохо соображая, что делаю, я, можно сказать, на блюдечке выложил ей все, что у меня было. Не помню, сколько там было фунтов и шиллингов, все в новеньких хрустящих британских купюрах. Сказал, что очень сожалею, что черт с ней, с поездкой, и что завтра постараюсь сдать билеты и вырученные деньги тоже отдам ей, все до последнего пенни.