Мы, Мигель Мартинес - Влад Тарханов

— Согласен. Я согласен, Коба.

— С чем это? удивился немного Сталин.

— Мы с тобой говорили…

— А, ты об этом, я так и знал, что согласишься, я не об этом, я о названии вина, или не слышал?

— Лали Нектари? Слышал. Хорошее название. Думаю, людям понравится.

— Вот и замечательно!

Вспоминая этот вечер, Сталин запомни, что он был одним из немногих дней отдыха, когда он чувствовал себя обычным счастливым человеком.

Как-то я смотрел фильм под названием «Пиры Валтасара». Довольно гнусная вещица. Смотришь, и думаешь, неужели эти карлики и недоноски победили фашизм? Разве могли эти клоуны, пресмыкающиеся вообще кого-нибудь одолеть? Такое впечатление, что СССР победил не благодаря Сталину и его команде, а вопреки им, жестоким тиранам и лизоблюдам. Нет, врага могли разгромить только люди с чувством собственного достоинства, соратники, а не подпевалы. И Сталин умел слушать людей, соглашаться с мнением, отличным от своего, прощать ошибки. Но не всем и не всегда. Обещаешь — делай, не можешь — не обещай. Кому нужна была эта гнусь? Не тем же, кто так долго вёл страну к развалу, а потом плясал на костях победителей фашизма? Извините, что я, как автор, отвлекся чуть-чуть в сторону от повествования.

Мягкий напиток бодрил. Гости вели себя расковано, после довольно скромного стола (особенно, если сравнивать с «Пирами Валтасара») пели песни, и не только грузинские, и не только революционные. Иосиф обладал довольно приятным голосом, и хорошим музыкальным слухом. Из гостей не пел только Лакоба, всё-таки глуховат, знал, что может сфальшивить, да никто его и не заставлял. О чём говорили? О детях, о здоровье, ни слова о работе, это было не то, чтобы табу, просто не для того собрались. Разошлись поздно, когда уже звезды, вывешенные на ночном небе, сами подсказывали: «Пора по домам». Дача Сталина в Зубалово-4 не была большой, настолько, чтобы все могли остаться в ней на ночь, а вот чета Лакоб — осталась. И ему (Сталину) было сегодня хорошо.

Глава двадцать вторая. Дайте хлеба!

Украина. Гущинцы.

22 мая 1932 года

Карп Залужный молчал. Его жена, Марта, тихонько плакала, подвывая в углу хаты. Дети попрятались за мамку, а молодшие, Тимка да Янка забились под лавку, на которой сидели родители и носу боялись высунуть. За столом сидел сотрудник ОГПУ, составлявший протокол осмотра. Рядом с ним стоял начальник, невысокий мрачный седоусый, говоривший с небольшим акцентом, скорее всего, из литовцев, хотя кто их, этих комиссаров, разберёт.

— Пиши, Василий Фролович, значит, обнаружено в яме сорок два пудов зерна, из них шестнадцать пудов ржи заражены спорыньей, двадцать два пуда ржи и пшеницы в еду не пригодны, сгнили из-за ненадлежащего хранения. Пригодными к употреблению считаем три пуда пшеницы и один пуд ржи. Написал? Хорошо! Скажи-ка, Карп Богданович, в колхоз ты не записался, а почему ничего не посеял? Зерно-то у тебя было?

— А чего сеять? У меня скотину забрали, коня, коровы две, всё забрали, а что там в колхозе, забили моего Вороного на мясо, кормить, говорят, нечем. А какой справный конь был! Так что извиняйте, товарищи начальники, нету у меня тягловой силы. Чтобы вспахать да засеять.

— А по нашим данным у тебя оставались одна лошадь, корова, вол. Или я не прав?

— Вола я продал, было дело. Красава пала, так что мы ее съели, корову кормить нечем, так что Буренку сам забил.

— А у меня есть данные, что всё у тебя было, ты их забил, чтобы в колхоз не отдавать, если заставят туда идти.

— Не заставите! Не пойду! Тут моя земля, тут и помру!

— Ну, помирать ты не собирался, судя по тому, что зерно припрятал. А вот семью бы и себя погубил бы. Поели бы хлебушка со спорыньей, так и потравились бы все. Поганая от спорыньи смертушка.

— Ничё, Бог не попустит, прорвёмся как-нибудь. Ты начальник меня совсем без зерна оставишь, пусть подыхает семейство Залужных?

— Порченое зерно заберем и уничтожим. Так… Двое взрослых, стариков двое, четверо детей. Восемь человек получается. Так что. Карпо, в колхоз не собираешься вступить?

— Нет, подавитесь вы своим колхозом. Шоб я туда пошел, там скотина дохнет, зерно на полях гниет, вот, в прошлом годе как обмолотили, так пудов триста на поле и сгнило. Не пойду!

— Нет, так нет, Карпо, тогда я тебе, как цыганка нагадаю: светит тебе, мил человек дорога дальня, вот только не казенный дом, а свой собственный, но жить вы будете в Казахстане. И работать там предстоит, не в колхозе, чего уж там, кем придется, тем и будете работать. Да не дёргайся ты так, есть постановление партии о создании защитных лесополос в степи, вот этим и займешься. А там видно будет.

А в сельсовете разговор был совсем другой, да и разговаривали там тоже другие люди. Опять-таки — двое дознавателей, но эти оба были точно товарищи из ОГПУ, причем один из них достаточно серьезный товарищ. Невысокий, грузный, в нём чувствовалась власть, он мешками не занимался. Он разговаривал с председателем колхоза, щуплым, невзрачным мужчиной под пятьдесят лет, с жиденькой бородкой и суетливо бегающими глазками.

— Гражданин Килимнык, так как получилось, что было потеряно триста пятьдесят шесть пудов зерна?

— Так получилось… обмолотили, а тут непогода… вот, уже не было смысла убирать…

— Значит, погода виновата?

— Она, проклятая…

— А вот у меня есть данные, что до непогоды почти месяц был, весь этот месяц зерно пролежало на поле, и никто в ус не подул, чтобы его убрать и отвезти на приемный пункт?

— У нас с транспортом проблема, товарищ уполномо…

— Я тебе не товарищ, извольте-ка обращаться гражданин начальник. Понятно?

— Понятно… — и злобно так зыркнул.

— Значит, транспорта не было, лошадей в колхозе тоже не было, в МТС заявку подавали на транспорт?

— Мы обращались…

— Когда, к кому, заявку писали? Где она?

— Так эта… обращались. Да, вот… И в район я писал.

— Что писал?

— Просил уменьшить план по хлебозаготовке.

— Ладно, тогда вопрос — почему отчитались о том, что засеяли сто процентов площадей, хорошо так отчитались. По факту у вас засеяно двадцать четыре процента.

— Так вот поэтому и писали, что надо уменьшить план по заготовке… а нам встречный план, на тридцать процентов больше чем в прошлом году. Об этом