Ворр - Брайан Кэтлинг

капают на душистую почву. Это час, когда ночь лишается памяти, а с ней – гравитации, что оплетает ее шалью весь лес. Полумесяцеокие охотники чуют сдвиг, чувствуют, как слава тьмы иссякает и в итоге лишается своей чистоты. Вульгарные врата дня не знают пощады, и напористое сияние будет лгать обо всем, изгоняя нюансы в дебри деревьев и на другую сторону неба.

Сияние выпускает людей и всех тех, кто им подобен, а также тех, кто идет по их стопам. Деревья вдыхают и принимают мир заново. Неестественная зелень кукушкой занимает гнезда чуткой темноты, в которых живут великие леса. Люди и другие слабые звери набираются уверенности и смеют верить, что это место принадлежит им. Всего несколько часов они широко шагают и рубят опушку, желая криками сравняться с солнцем. Скоро их зашикают сумерки, вернут лес в его истинное состояние. Смола по-прежнему поднимается во тьме; насос солнца гонит ее по венам еще долго после того, как спрячется его огонь. Это выжимание, от корней до кроны, находит отклик в стенотической памяти людей. Это силовое поле, подобно магнетизму или давлению, влияет на все схожие структуры внутри леса. Тем может объясняться эффект на современного человека, так находят опору стойкие слухи о подвидах, комфортно проживающих в кольцах деревьев.

Геродот и сэр Джон Мандевиль уже писали о немыслимом: «антропофаги» и «люди, чьи головы растут чуть ниже плеч». Такие существа процветают в этой среде, где у эволюции отняли память, надежду и цель, а искажение не сгладили дарвиновским единообразием слепой жадности.

* * *

Они стояли на перроне. Тот был окрашен в серый. Платформу всегда красили в серый. Слои ее кожи вскипали каждое лето – засыпая, когда садилось солнце, и замерзая во время необъяснимых привозных зим, в страхе пробуждаясь в смутные времена, которые звались весной. Сейль Кор и Француз стояли в хлопающих красках одеяний, в странном сплетении полуденного ветра и пульсирующего пара. Локомотив был позади поезда, его сердцебиение отзывалось во всех деревянных ребрах безымянной станции. Далее шли три пассажирских вагона, за которыми следовали три простые теплушки с надписью «РАБЫ» на боках. Слова уже давно закрасили, но их смысл все равно просочился, отчего только больше бросался в глаза. Далеко за ними и границами станции тянулись грузовые платформы, со спокойным голодом по тоннам истекающей древесины, некоторые – еще влажные после предыдущего путешествия. Словно на перспективном чертеже, они указывали в буйный мрак Ворра.

На перроне находились еще четыре пассажира, но вниманием путешественников завладела плотная группа мужчин, стоявших компактным отрядом рядом с теплушками. Это были основные работники – те, кто совершил подобный путь уже много раз. У них не осталось дома или семьи – лишь работа и сон. Они стояли скопом, плечом к плечу против холодных хищников, как легендарный овцебык. Но здесь им угрожали не морозные арктические ветра или волки, а какая-то иная внешняя сила. Француз не мог отвести глаз от их выражения взбудораженной пустоты и заговорил, не двигаясь с места.

– Кто они?

Сейль Кор притворялся, что не замечает их, и взял время для ответа, который наконец озвучил, только отвернувшись от них и цедя сквозь зубы.

– Это лимбоя, некоторые зовут их Die Verlorenen – потерянными.

– Но что с ними случилось? – спросил Француз.

– Они слишком много раз были в Ворре. Какая-то их частичка стерлась, забылась. Это бывает, если заходить слишком часто или слишком глубоко.

– Грозит ли эта опасность нам, Сейль Кор? – спросил Француз, встревоженный.

– Нет, эфенди. Эти люди голодали по работе или скрывались в лесу, нарушая заповеди и оскорбляя ангелов. Мы же совершим всего одно путешествие и будем держаться ближе к рельсам.

Они инстинктивно обернулись, чтобы пристальней приглядеться к лимбоя, которые мгновенно прекратили движение и повернулись навстречу чужому интересу, уставились в ответ. Затем рабочие в унисон разогнули указательные пальцы на левой руке, подняли их и показали на свои сердца. Француза поразил и пристыдил столь яркий ответ на вопрос, который он собирался произнести, – вопрос, зародившийся между разумом и устами, в парах его сердца, и улетучившийся пропорционально интенсивности их физической реакции.

Раскрылись двери рабских вагонов. Группка мужчин, понурившись, опустила руки и, забыв о своем едином взгляде, двинулась внутрь. В теплушках не было сидений – лишь ряды узких коек. Француз наблюдал, как они забирались на свои полки и пристегивались широкими кожаными ремнями. Его меланхоличное любопытство жестоко извел свисток локомотива – истошный исторгнутый пар объявил об отправлении. Вместе с Сейль Кором они поднялись в собственный вагон и приготовились к долгому медленному путешествию вдаль от нерешительного города. Француз хлопотал с багажной полкой над головой, передвигая и поправляя свое упакованное имущество на изысканно вырезанных волютах плюща и дубовых листьев, украшавших дерево. Он все еще возился, когда поезд тронулся. Сейль Кор дотронулся до его руки и отвел к сиденью, где тот мог остыть и прекратить свой одышливый бубнеж.

После первого часа Француз перестал смотреть в окна. Вид состоял из деревьев, только деревьев в нескончаемом единообразии. Пути прорезались прямой линией через чащу леса, образуя туннель в живой массе. Поезд создавался для силы и переброски большого веса, а не скорости, и они ехали неторопливо, мягко покачиваясь на рельсах. Машинист сидел в хвосте поезда, сдавая назад – вперед в лес. Во главе долгой череды дребезжащих платформ не было охранника или впередсмотрящего – никого, чтобы выглядывать препятствия или проблемы, потому что их быть не могло. Острый метельник на поезде разбрасывал любые ветки или мусор, попавшийся на пути, но он не попадется. Унылая настойчивая скорость никогда не падала.

– Сколько раз ты здесь был? – спросил Француз у Сейль Кора.

– Это будет мое второе полноценное путешествие. Первое паломничество я совершил в детстве, с отцом. Тогда мне было двенадцать лет. Это случилось за неделю до моей конфирмации.

– О. Я думал, ты был там много раз, – сказал Француз, когда нескрываемое разочарование лишило его громкости.

– Нет, человек может посетить сердце Ворра только три раза в жизни. Я говорил вам, больше запрещено.

– Но ты говорил, что запрещено заходить дальше определенной точки в лесу, а не посещать много раз.

– Это одно и то же.

– Как это может быть одно и то же? Как проникновение в священное место может быть тем же, что и количество посещений?

– Это одно и то же, потому что весь Ворр священный, от дальней опушки до ядра. Время и пространство – вторжение: преступно все.

– Тогда как выживает эта промышленность? Она же явно вторгается сильнее, чем