Спасатель. Серые волки - Андрей Воронин

– Это вряд ли, – отверг предложение Липский. – Сдается, старик, ты уже сделал для меня все, что было в твоих силах, и вряд ли способен на большее.

Сделав это странное заявление, он глотнул водки прямо из горлышка стоявшей под рукой бутылки, взял с установленного под легким навесом длинного дощатого стола раритетную мосинскую трехлинейку, с клацаньем передернул затвор и припал щекой к прикладу, нащупывая длинным тонким стволом сердце самой дальней из маячащих в сероватой дымке ненастного дня фанерных мишеней.

Пока несостоявшийся отчим Женьки Соколкина демонстрировал случайному знакомому «heavy drunk monkey's style», попутно заедая французский коньяк собранными в средней полосе России лесными орехами, поименованный отрок тоже не терял даром драгоценного времени.

Правда, в отличие от Липского, глотал он вовсе не коньяк, но его это нисколечко не парило: он был непьющий – как по молодости лет, так и из принципиальных соображений. Кроме того, в данный момент времени ему, как и Липскому, было решительно безразлично, что глотать – хоть концентрированную кислоту, лишь бы с пользой для дела.

До кислоты пока не дошло, но пыли он успел наглотаться, казалось, на всю оставшуюся жизнь. А главное, все это было попусту: перелопатив тонны слежавшихся бумажек, он убедился, что только зря теряет время. Люди переезжали с места на место, умирали, рождались; никому и в голову не приходило сохранить для истории имена тех, кто в то или иное время населял тот или иной московский дом, учет здесь велся по совсем другому принципу. Да и толстая, постоянно что-то жующая тетка в капитанских погонах, которая впустила его в этот подвал, оказалась права: учетные записи, составленные ранее девяностого года, просто-напросто не сохранились. В самом деле, кому это надо – хранить этот пожароопасный, не представляющий ни малейшей ценности бумажный хлам?

Подвал являл собой странное сочетание несочетаемых, казалось бы, условий: здесь было холодно, душно, сыро и пыльно одновременно. Но Женька Соколкин в последнее время привык к странностям настолько, что они стали для него почти что нормой жизни.

Кроме того, как уже упоминалось, ему было все равно.

Интернет – отличная вещь; при умелом использовании в нем можно найти почти все что угодно – почти, но не все. Кое-чего там просто нет – надо полагать, ввиду полной ненадобности этой информации. А те, кому эта бесполезная для широкой общественности информация все-таки до зарезу нужна, вынуждены добывать ее по старинке, собственноручно копаясь в грудах заплесневелых папок и спрессованных временем, собственным весом и сыростью картонных листков прибытия.

По легенде, он был студент факультета журналистики (потому что легенду придумал Липский, который в данном случае предпочел двигаться по линии наименьшего сопротивления и не изобретать велосипед, действуя по принципу: «Пипл все схавает»), работающий над написанием курсового проекта, суть которого сводилась к восстановлению истории одного, выбранного наугад московского дома. Адрес этого «выбранного наугад» строения, в котором некогда проживала семья Французовых, где-то раздобыл все тот же Липский. В изложении Женьки, который всегда был вежливым мальчиком и умел производить хорошее впечатление на собеседников (особенно собеседниц и особенно пожилых), вся эта белиберда звучала довольно убедительно. Но он не без оснований подозревал, что никакие легенды не помогли бы ему продвинуться дальше порога, если бы не волшебное заклинание «Я от Марты Яновны», которое, казалось, могло открыть любую из существующих на белом свете дверей.

Их спонтанно образовавшийся тройственный союз был одной из тех самых странностей, к которым в последнее время начал привыкать Женька. Бывшая жена Андрея, Марта Яновна, ему нравилась – прежде всего потому, что была сногсшибательно, прямо-таки до боли, красива. Поначалу он даже ревновал и злился, подозревая, что нормальный мужчина, каковым, без сомнения, являлся Липский, просто физически не может всерьез захотеть расстаться с такой женщиной. Однако вскоре он успокоился, потому что понял: при всех ее потрясающих достоинствах Марта Яновна со своей склонностью всеми руководить и всех поучать способна проклевать печень даже самому индифферентному и уравновешенному человеку. На первых минутах знакомства с ней (и Женька в полной мере это ощутил) бунтовала плоть, а уже через полчаса, от силы час начинали бунтовать разум и чувство собственного достоинства. При этом она была прямо-таки дьявольски умна, так что просто отмахнуться от ее поучений и руководящих указаний, сказавши: «А, да что с нее, дуры, возьмешь!» – никак не получалось. И было жутко представить, чего стоили Андрею Юрьевичу годы супружества, проведенные в состоянии непрерывного, заведомо обреченного на поражение бунта.

Но умение Марты Яновны решать сложные вопросы и договариваться с людьми было сродни искусству хождения сквозь стены. Увы, в данном конкретном случае толку от ее способностей и личного обаяния не получилось никакого, что Женька и констатировал, перелопатив последний бумажный ворох в самом дальнем, темном и затхлом углу подвала. Это был выстрел из пушки по воробьям – что, собственно, он и подозревал с самого начала. Искать надо было не здесь и не так; отделы кадров жилищных контор, архивы адресных бюро и паспортных столов – все это было не то, потому что прошло слишком много времени. Но разве со взрослыми поспоришь?

Взять для примера хотя бы того же Андрея. (Брать для примера Марту Яновну Женька не рисковал, подозревая, что не сумеет эффективно ей противостоять даже в собственном воображении – так сказать, на своем поле.) Так вот, после убийства матери и своего освобождения из следственного изолятора Андрей переселился к Женьке. Женька против этого ничего не имел – их связывало много воспоминаний, которыми не поделишься с посторонними, мужиком Андрей Юрьевич был вполне себе нормальным, да и вдвоем, как ни крути, веселее (хотя термин «веселее» применительно к ситуации выглядел не вполне уместным, из песни слова не выкинешь: вдвоем действительно было веселее, и иногда они даже смеялись, вспоминая забавные случаи из своих недавних совместных похождений). Кроме того, было ясно, что Липский опасается за свою жизнь и у Женьки, попросту говоря, прячется, против чего Соколкин, опять же, никоим образом не возражал.

В смерти матери Женька его не винил, понимая, что ее гибель стала следствием крайне несчастливого стечения обстоятельств. Андрей просто выполнял свою работу, мать просто пришла его навестить, потому что соскучилась, и ей не посчастливилось столкнуться с кем-то, кто в это самое время тоже выполнял свою работу. Вот этого «кого-то» Женька с удовольствием вздернул бы на фонарном столбе – не в фигуральном смысле, а собственноручно, на хорошей, прочной, добросовестно намыленной пеньковой веревке из хозяйственного супермаркета. А Андрей Липский в этой ситуации для него был просто товарищем по несчастью – и хорошо, что старшим, поскольку являл собой надежное плечо, к которому в случае чего можно было прислониться.

Плохо было, что после выхода из тюрьмы он практически непрерывно пил. В тот, самый первый, раз, явившись к Женьке на третий день после похорон, он был изрядно навеселе, и с того мгновения Женька ни разу не видел его трезвым. От высказываемых в более или менее деликатной форме советов притормозить он просто отмахивался. До аргументов типа «Молчи, сопляк, не твоего ума дело!», слава богу, не доходило, но общий смысл его отговорок был примерно такой. А беспредметные ссылки на какой-то дурацкий «стиль пьяной обезьяны», будто бы почерпнутый из арсенала боевых искусств шаолиньских монахов, повторялись так часто, что со временем начали Женьку просто-напросто бесить.