Чинить живых - Маилис де Керангаль

А впрочем, вот и он сам: собранный, словно перед началом велозаезда. Хирург надел фартук-халат с завязками на спине, скрывший почти всё его тело, — рукава ему прикрепили резинками к большим пальцам: это одеяние доходило до середины икры и напоминало фартук мясника, плотно облегающий бёдра. Арфанг подошёл к Клер и сообщил последние новости: сердце будет у нас через полчаса; оно превосходное — будто специально для вас сделано; вы поладите. Клер улыбнулась: я надеюсь, вы всё-таки дождётесь, пока его доставят в операционную, и только потом вырежете моё, не так ли? Хирург удивился: вы это серьёзно?

Клер ввели наркоз. Вскоре под веками у неё замелькал калейдоскоп: яркие тёплые цвета, размытые формы, бесконечно меняющиеся фигуры, плавающие нити и пульсирующая цитоплазма; в это время медсестра прикрыла голову и тело пациентки крупными листами из жёлтой пластмассы, оставив открытым только операционное поле — квадрат кожи под прицелом белых ламп: именно эту зону будут вскрывать. Арфанг сделал первое движение — стерильным карандашом наметил линии будущих разрезов на грудной клетке у больной и определил места для маленьких дырочек, сквозь которые в тело введут зонды с системой транслирующих видеокамер. Затем анестезиолог, сняв трубку спецтелефона, которым была оснащена операционная, сообщила: всё по плану, они сейчас приедут.

* * *

Ещё один хирургический блок, операционная близ ночного эстуария, но он почти безлюден; бригады отбыли в том порядке, в котором изымались органы; последними у тела Симона Лимбра остались те, кто начинал подготовку трансплантатов, — те, кто забрал почки: именно урологи были уполномочены привести тело в должный вид.

Не ушёл и Тома Ремиж; от усталости его лицо осунулось, щёки побелели; и хотя уже настал черёд часов, катящихся к концу операции, часов, размытых в безвременье, а оттого ещё более медленных и тягучих, медбрат акцентировал своё присутствие. Каждое его действие, даже самое незаметное, было направлено на то, чтобы подчеркнуть следующую мысль: нет, ничего ещё не закончено, отнюдь. Конечно, Ремиж раздражал врачей: он вытягивал шею и заглядывал через плечо, словно пытался предвосхитить каждый следующий жест хирургов и медсестры. Ведь в эти моменты так легко сдаться, пропустить пару стежков, не оказать должного ухода, схалтурить, — хотя, в сущности, что это изменит? Тома молча боролся со всеобщим истощением, с желанием поскорее закончить страшную процедуру; он не упускал ни единой детали: эта фаза изъятия — восстановление тела донора — не менее важна: ею нельзя пренебрегать, нельзя её обезличить; теперь тело важно починить, исправить нанесённый ему ущерб. Они должны вернуть тело именно таким, каким забрали, — иначе это уже просто варварство. Стоявшие рядом врачи возводили очи горе и вздыхали: да не волнуйся ты так. Что бы ты там ни думал, мы не халтурщики: всё будет сделано по высшему разряду.

Из-за того что тело лишилось внутренностей, казалось, будто в некоторых местах кожа осела и втянулась. Когда молодого человека привезли в операционную, он не выглядел таким истощённым — но теперь весь его внешний вид ясно указывал на то, что изъятие было и что обещание, данное родителям Симона Лимбра, нарушено. Тело надо было наполнить. Из бинтов и стерильных салфеток медики быстро соорудили муляжи — работа грубая, но нужно было всего лишь повторить форму удалённых органов, заполнить образовавшиеся полости. Умелые руки, выверенные жесты реставраторов: необходимо вернуть Симону его привычную внешность — чтобы это был именно он, его портрет, который будет запечатлён в памяти у тех, кто завтра придёт в траурный зал проститься с усопшим; чтобы они сразу узнали его.

Теперь осталось закрыть тело, спрятать его пустоту, заглушить его молчание. Кромочный шов — стежок в одну нить и обязательный узелок — будет аккуратным, почти незаметным; тонкая и точная хирургическая игла выводила ровную пунктирную линию — укол, продёргивание: этот жест известен со времён палеолита, и странно было видеть его в операционной, напичканной современным оборудованием. Уверенный в каждом своём движении, хирург шил почти машинально — его рука выводила над раной петли: одинаковые, крошечные стежки, которые стянут кожу, закроют зияющую дыру. Молодой интерн, стоявший напротив наставника, по-прежнему наблюдал и учился: он впервые ассистировал на множественном изъятии органов и, несомненно, хотел сам наложить шов на донорское тело, хотел внести свою лепту в общий труд; но операция была такой насыщенной, что юноша едва соображал, что происходит, усталость или нервозность; перед глазами у него порхали чёрные бабочки; интерн уговаривал себя быть стойким, напоминал себе, что не дрогнул, не дал слабину, даже когда кровь мертвеца хлынула в пластиковый бак, и теперь его основная задача — оставаться на ногах до самого конца.

В полвторого ночи урологи отложили инструменты, разогнулись, выдохнули, сняли маски и покинули операционную; почки они унесли с собой. В комнате остались только Тома Ремиж и Корделия Аул, которая, похоже, держалась на честном слове и на остатках напряжения, царившего в блоке: девушка не спала уже почти двое суток и теперь чувствовала, что если остановится хоть на секунду, то рухнет на пол. Медсестра приступила к финальной стадии работы. Необходимо провести учёт инструментов, прикрепить ярлыки, вставить цифры в уже напечатанные бланки, отметить время, — все административные формальности, которые Корделия выполняла с отстранённостью автомата, но её мысли витали где-то далеко; в мозгу всплывали самые разные картины и сцены, мешанина из фрагментов тел, из обрывков фраз, из отдельных мест: коридор госпиталя превращался в подворотню, где чудесно пахло помойкой; прядь волос, освещённая огоньком зажигалки, который отражается оранжевыми всполохами в глазах у её любовника; русалки с зелёными волосами машут ей с кузова грузовичка; телефон вибрирует в ночи, — вязаная ткань пространства, на которой чаще всего проступало лицо Симона Лимбра — пациента, которого она обихаживала во второй половине дня, к чьему телу она прикасалась, чью руку гладила; и эта молодая женщина, с кожей, усеянной ставшими коричневыми засосами, шкура пантеры, внезапно подумала о том отрезке времени, который понадобится ей, чтобы все минувшие часы осели в сознании, чтобы она смогла отфильтровать их жестокость, понять истинный смысл того, что она пережила. Глаза Корделии затуманились, она взглянула на наручные часы и опустила маску: мне надо на пару минут подняться в отделение: там наверху сестра-стажёрка, совсем одна; я скоро вернусь. Тома кивнул, не глядя на девушку: хорошо, я всё закончу сам; не спеши. Дверь операционной закрылась, лёгкие шаги растаяли в коридоре. Теперь Тома был один. Он медленно обвёл комнату взглядом, и то, что он увидел, заставило его вздрогнуть: опустошение, хаос из оборудования и электропроводов, развёрнутые как попало мониторы, использованные инструменты, перепачканные простыни и полотенца, валяющиеся под раковиной, грязный операционный стол и пол, забрызганный кровью. Если бы кто-нибудь заглянул сюда сейчас, щурясь от холодного света, то он представил бы себе поле битвы после наступления войск, панораму войны и насилия, — и Тома, не переставая дрожать, взялся за работу.

Отныне тело Симона Лимбра превратилось в пустую оболочку. То, что, уходя, оставляет за собой жизнь и что смерть раскидывает по полю брани. Тело, над которым надругались. Скелет, остов, кожа. Кожа парня медленно приобретала оттенок цвета слоновой кости; казалось, она затвердевает на глазах в ярких лучах искусственного света, изливающегося из хирургических ламп; казалось, эта кожа становится сухим панцирем, нагрудником, доспехами; шрамы на брюшной полости напоминали о смертельном ударе: копьё вонзается в бок Христа, лезвие шпаги протыкает плоть, рыцарский меч вскрывает живот. Возможно, воспоминание о движении иглы подсказало Тома мелодию, вырвало из груди песню аэда, рапсода Древней Греции; или лицо Симона, красота этого молодого человека, порождённая морской волной, его кудрявые волосы, слипшиеся от соли, гривы товарищей Одиссея, взволновали медбрата; или этот крестообразный шрам — неизвестно, что подтолкнуло его, но Тома запел. Очень тихое пение, едва различимое для того, кто оказался бы в одной комнате с Ремижем; пение, синхронизированное с обрядом омовения и одевания покойника; пение, которое сопровождало и описывало; пение, которое хранило.