На этом свете - Дмитрий Филиппов

– Ты действительно так считаешь?

– Конечно! Только так и можно любить по-настоящему.

– А как же счастье?

– Любовь сама по себе уже великое счастье.

– Не знаю, у меня так не получается.

– Надо просто посмотреть с другого угла. Если чувство подпитывается собственничеством, то оно не настоящее. Вот и все… Ладно, не заморачивайся. Я знаю, у тебя и без этого проблем хватает. Это не панацея – лишь моя позиция.

– Ну хорошо. А дальше-то что будет? Ты думала?

– Нет. А зачем?

– Неужели тебе никогда не хотелось быть по-настоящему счастливой?

– Дим, ты меня не понимаешь. Я счастлива, – она произнесла это просто, но с огромной силой. И невозможно было не поверить. – Я очень рада, что Софья появилась в моей жизни; что мы можем встречаться, разговаривать, улыбаться друг другу. Я счастлива, что она не злится, когда я бужу ее среди ночи звонком, чтобы прочесть только что написанное стихотворение. И каждое утро я просыпаюсь с ощущением свободы и легкости, с ожиданием предстоящих открытий нового дня.

– А как же физиология? Потребности тела?

– Ты имеешь в виду…

– Да, именно это.

– Я, наверное, какая-то фригидная, но для меня секс вообще не имеет никакого значения. Тем более я не смогу отдаться человеку, которого не люблю. Даже симпатия и влюбленность не в счет. Ты просто сам для себя всегда знаешь, настоящее это чувство или так, природа проказничает. И совершенно не важно, порхают в животе бабочки или нет.

– Ты не пробовала написать пособие для безнадежно влюбленных? – попытался я перевести разговор в шуточное русло. – Судя по тенденции времени, будет пользоваться бешеным спросом.

Маша шутку не оценила:

– Нет универсальной формулы. У каждого свой путь. И свое понимание любви. Даже самый заманчивый бутик не вызывает желания зайти, когда глядишь на него из окна переполненной маршрутки.

– Это к вопросу о точке зрения?

– Просто мысли вслух.

Она вдруг показалась мне очень уставшей, как пчела, всеми лапками завязнувшая в банке с вареньем: уже не жужжит, не пытается улететь, а терпеливо ждет, когда всесильный Бог возьмет ее двумя пальцами, вырвет из плена и задумается – отпустить или раздавить.

– А еще любовь всегда дает невероятный творческий импульс. Ты не поверишь, я пять картин написала за несколько месяцев, буквально одну за другой. А идей в голове еще на добрый десяток. Творю, как заведенная, и молю Бога, чтобы это состояние не покидало меня. Восторженность на грани безумия.

– Я бросил писать…

Маша посмотрела на меня глазами мудрой совы, которая всегда и все знает о каждом.

– Это временно.

– Ты так думаешь?

– Писать или нет – не тебе решать. Это такая же потребность, как дышать, любить, смеяться. Желания здесь неуместны.

– А если я разучился?

– Смешной, как можно разучиться дышать?! В твоей власти лишь на какое-то время зажать нос и задержать дыхание, но в скором времени легкие скрутит спазм и ты жадно вдохнешь. А временный недостаток кислорода только усилит жажду свежего воздуха. И ты задышишь часто-часто, воздух покажется сладким, пьянящим и даже ударит в голову.

– Эх, Машка, твоими бы устами да мед пить.

– Только не спрашивай, откуда я все это знаю, – она положила руку мне на плечо и легонько сжала, словно бы говоря этим: мы с тобой в одной упряжке.

– Может быть, зря все это? О чем-то думаешь, фантазируешь, пачкаешь бумагу, а ведь это никому не нужно, кроме тебя самого. Приходят в голову какие-то идеи, ты оформляешь их в сюжет, художественно обрабатываешь… Но в конечном итоге результат никто не видит. Да и плевать всем на него с высокой колокольни. У нас гениев – как собак нерезаных. И все непризнанные. А вот ручками работать никто не хочет, всем лишь бы творить.

– Блин, ну это лотерея. На тысячу непризнанных одного рано или поздно признают. И каждый надеется занять вакантное место.

Мы весело смеемся.

– Ты надеешься дождаться?

Маша вдруг становится серьезной, веселость улетучивается, как будто и не было ее секунду назад.

– Я из другого теста. Мне насущно необходимо выливать на бумагу и холст себя самое. Иначе я в психушку попаду. Правда.

Милая серьезная девочка, какую я знал несколько лет назад, осталась в извилистых переулках прошлого. Она заблудилась в них и не нашла выхода. Передо мной стояла другая Маша. Мыша. С ранеными глазами и потрескавшейся душой. С грузом усталости над переносицей. Но с неистребимой яркостью в каждом жесте, с верой в добрую сказку.

Объявили мой рейс по громкой связи. Подполковник отдал команду на сбор.

– Ну что, будем прощаться? – сказал я.

И тут Маша совершила странность, которая навсегда останется в памяти. Взяла в руки мою ладонь, погладила большим пальцем, а потом резко подняла и прижалась губами.

– Возвращайся! Обязательно!

И не дожидаясь ответа, развернулась и пошла в сторону метро. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не завернула за угол. На руке остывал ожог от ее поцелуя.

Снова поезд, снова плацкартное мироздание. До отправления оставалось несколько минут. За мутным в разводах окном суетилась Москва, уже бесконечно далекая, вырванная из круга. А мой собственный мир обрел прежние границы – и совершенно ничего в нем не поменялось.

На соседний путь огромным ленивым удавом вползал поезд «Ростов – Москва». Вот он остановился, раздраженно фыркнул, открылись двери вагонов… И вдруг, как конфеты из порванного пакета, посыпались на перрон человеческие фигурки в новенькой камуфляжной форме зеленого отлива. Они весело обращались друг к другу, шутили, восторженно оглядывались по сторонам. Сапоги свежие, без трещин и оскомин, форма всего несколько дней как со склада, шевроны к рукавам еще не пришиты, подшивы на воротнике еще нет. А в глазах – щенячья наивность, открытость и простота; готовность радоваться самым незначительным пустякам: весеннему солнцу, грязным воробьям под ногами, городу и целому миру. Нет в этих глазах никакой тревоги, злости нет. В каждом движении тела – горделивый лоск приверженности к касте военных, но даже движения еще легки, пропитаны детской непосредственностью. А самое главное – для них существует только одна реальность, знакомая с детства и продолжающаяся по сей день.

Я глядел на этих новобранцев, и острое чувство темной, обволакивающей зависти проникало под кожу. За то, что они довольны и смеются, что форма их еще не знает стирки в ледяной воде, что под глазами нет мешков и фингалов, а ноги никогда не затекали от многочасового стояния на тумбочке… И мне было совершенно плевать на то, что вины их в этом нет и быть не может.

– Молодые, – сказал Зотов.