Взывая к мифу - Ролло Мэй

Эта дилемма проиллюстрирована несколькими интересными диалогами. Где-то ближе к началу пьесы Пер Гюнт говорит Сольвейг, будто пребывая в какой-то фантазии: «Моя королевна взята была с бою! Теперь королевский дворец я построю», и берется за топор, чтобы приступить к строительству. На поляну выходит пожилая женщина, которая говорит: «Ну, Пер легконогий…» Здесь «легконогий» обозначает склонность Пера перепрыгивать с корабля на корабль, с пирса на пирс (получается такой невольный каламбур[147]), так никуда и не добравшись, нигде не оставшись и даже не достигая какого-либо места.

Эта вечная спешка куда-то и является выражением той дилеммы, которая перед ним стоит: стремление выглядеть свободным от женщины, оставаясь одновременно крепко привязанным к ней. Кривой[148] говорит о Пере: «Хранят его женщины; сладить с ним – трудное дело». А Пер просит Хельгу передать Сольвейг: «Ты ей скажи, чтобы помнила все же!» Чего же на самом деле хотят люди с личностью Пера Гюнта, так это не собственно женщину или любовь, а чтобы женщина всегда была его тылом, стояла за спиной, всегда была дома и служила основой той тянущейся к нему пуповины.

Заметим, что личность, для которой этот миф является своей частью, выглядит способной на большие и глубокие чувства. Такой человек постоянно выказывает сильные эмоции. Но нетрудно увидеть, что у него на самом деле нет настоящих чувств вообще. Тех женщин, которых Пер Гюнт вроде бы любит – сначала Ингрид, позже Анитру, он бросает с легкостью щелчка пальцев. Получается так, что в каждый момент своей жизни у него нет совершенно никаких подлинных отношений. Его чувства вспыхивают, как петарды: большое и красочное шоу кончается так же быстро, как гаснут эти петарды. Его действия не приводят ни к чему: ни одно из его многочисленных движений не выливается в эмоции[149]. Пер Гюнт мотается по всему миру, но все время остается на одном и том же месте.

Кажется, что с точки зрения своей сексуальности Пер Гюнт может получить все, что захочет: от чужой невесты Ингрид до девиц-троллей. Но если человек отличается таким поведением навязчивой природы, то он уже никогда не сможет остановиться или даже чуть притормозить. Этому есть две причины: первая – навязчивые действия смягчают и притупляют тревогу. А вторая – если такой человек вынужден притормаживать, то он неизбежно вступает в конфликт с самим собой, что максимальным образом усиливает его тревожность. Важным моментом является то, что навязчивая деятельность у личностей типа Пера Гюнта никогда не происходит ради самой себя, никогда не направлена на получение удовольствия, радости, обретение силы. Она всегда подчинена стремлению к бегству: такой человек со всей прытью несется прочь, чтобы избежать конфронтации с самим собой.

Очень часто мы в самом начале психотерапевтической работы с пациентами пергюнтовского типа личности отмечаем, что они обладают большой сексуальной потенцией. Но далее оказывается, что эта потенция базируется на очень непрочной основе и не может быть долговременной. Эта основа – стремление порадовать свою королеву, оставаясь по сути жиголо. Позднее, когда личность таких пациентов становится более целостной, им, возможно, придется пройти через период импотенции. Причем такой мужчина не понимает, почему психотерапевт может рассматривать эту импотенцию в качестве положительного сигнала. Импотенция – это обычно внешнее проявление каких-то повреждений глубинной структуры личности. И, как мы ранее говорили, рассматривая мифы как структуру, это дает человеку шанс на изменение провального мифа.

Природа поведения такого типа лежит в младенческом периоде и заключается в особенностях важнейших отношений ребенка со своей матерью. Отец Пера Гюнта был пьяницей, как мы узнали из пересудов тех людей на сельской дороге, а ко времени действия пьесы уже был мертв. Мать в открытую вознесла Пера Гюнта на отцовский трон после того, как отец умер, однако в скрытом виде у нее было такое же отношение к нему и при жизни отца. Здесь можно увидеть элементы поведения по модели Эдипа, но не в том смысле, что маленький мальчик желает или «выбирает» свою мать; тут его толкают на роль принца-консорта. Мать является единственным человеком, кто возлагает корону на его голову. Но в действительности это делает его монархом-рабом. Ситуация в данном случае напоминает модель, которую Адлер одно время понимал лучше, чем смог описать: модель, названную им синдромом испорченного ребенка. Под этим он подразумевал и испорченного, и одновременно сломленного ребенка. Этот синдром особо характерен для викторианского периода, как мы увидим позднее.

Далее мы видим Пера, добравшегося до Марокко, где он становится богатым и влиятельным человеком. Он участвует в работорговле, выстраивает эффективную систему, в рамках которой первобытным народам даровались идолы, а затем к ним посылались миссионеры для исправления этих идолов. Он дает язычникам Библию и ром, соблюдая при этом, однако, некий баланс. В результате на пути к богатству у него ничто не стоит. Далее он заявляет, что «должен стать самим собой во всем», и стремится открыть для себя, что же это значит.

Таким образом, его «Я» пребывает на архаичном, инфантильном уровне своего эгоизма. Мир отношений с другими людьми – сложный, увлекательный, нелегкий и бесконечно новый – предъявляет высокие требования, но и сулит щедрую награду. Короче говоря, мир людей оказывается полностью исключенным из жизни Пера. Он говорит, что секрет состоит в том, чтобы избегать обязательств:

В следующей сцене Пер, стоя на берегу моря, смотрит вдаль и видит, как его друзья похищают его яхту. На какое-то мгновение он этим оказывается поражен. Он взывает к Богу, прося помощи. Он забыл, как следует обращаться к Богу, и только поразмыслив некоторое время, вспоминает. А затем просто требует: «Слушай, брось ты покамест другие дела». И конечно, ничего не происходит: его друзья уплывают на его корабле, а Пер остается на берегу.