По эту сторону рая - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Розалинда. Нет.

Эмори. Ты не хочешь меня поцеловать?

Розалинда. Сегодня я хочу, чтобы ты любил меня спокойно, издали.

Эмори. Начало конца.

Розалинда (в интуитивном озарении). Эмори, ты еще очень молод. И я молода. Сейчас нам прощают наши позы, нашу дерзость, то, что мы никого не уважаем, и это нам сходит с рук. Но тебя ждет в жизни много щелчков…

Эмори. И ты боишься, что заодно они достанутся и тебе.

Розалинда. Нет, не этого я боюсь. Где-то я читала одни стихи… Ты скажешь — Элла Уилер Уилкокс, и посмеешься, но вот послушай:

В этом и мудрость — любить и жить,

Брать, что судьба решит подарить,

Не молиться, вопросов не задавать,

Гладить кудри, уста целовать,

Плыть, куда страсти несет поток,

Обладать — и проститься, чуть минет срок.

Эмори. Но мы-то не обладали!

Розалинда. Эмори, я твоя, ты это знаешь. За последний месяц бывали минуты, когда я стала бы совсем твоей, если б ты захотел. Но я не могу выйти за тебя замуж и загубить и твою жизнь и свою.

Эмори. Надо рискнуть — может, и будет счастье.

Розалинда. Досон говорит, что я научусь его любить.

Эмори, опустив лицо в ладони, сидит неподвижно. Жизнь словно покинула его.

Любимый! Я не могу с тобой и не могу представить себе жизнь без тебя.

Эмори. Розалинда, мы раздражаем друг друга. Просто у нас обоих нервы не в порядке, и эта неделя…

Голос у него словно состарился. Она подходит к нему и, взяв его лицо в ладони, целует.

Розалинда. Не могу, Эмори. Не могу я жить, отгороженная от цветов и деревьев, запертая в маленькой квартирке, и ждать тебя целыми днями. Ты бы меня возненавидел в этом спертом воздухе. И я же была бы виновата.

Снова ее ослепили неудержимые слезы.

Эмори. Розалинда…

Розалинда. Ох, милый, уходи. А то будет еще труднее. Я больше не могу…

Эмори (лицо его осунулось, голос напряжен). Ты думаешь, что говоришь? Значит, это навсегда?

Оба страдают, но по-разному.

Розалинда. Неужели ты не понимаешь?

Эмори. Не понимаю, если ты меня любишь. Тебе страшно вместе со мной на два года смириться с некоторыми трудностями.

Розалинда. Я была бы уже не той Розалиндой, которую ты любишь.

Эмори (на грани истерики). Не могу я от тебя отказаться! Не могу, и все тут. Ты должна быть моей.

Розалинда (с жесткой ноткой в голосе). А теперь ты говоришь, как ребенок.

Эмори (закусив удила). Ну и пусть! Ты нам обоим испортила жизнь.

Розалинда. Я выбрала разумный путь, единственно возможный.

Эмори. И ты выйдешь за Досона Райдера?

Розалинда. Не спрашивай. Ты же знаешь, в некоторых отношениях я уже не молода, но в других… в других я как маленькая девочка. Люблю солнце, и красивые вещи, и чтоб было весело, и до смерти боюсь ответственности — не хочу думать про кухню, про кастрюли и веники. Мои заботы — это загорят ли у меня ноги, когда я летом поеду на море.

Эмори. Но ты меня любишь.

Розалинда. Поэтому-то и нужно кончать. Неопределенность — это так больно. Такой сцены, как сегодня, мне больше не выдержать.

Снимает с пальца кольцо и протягивает ему. Глаза у обоих снова наполняются слезами.

Эмори (целуя ее в мокрую щеку). Не надо! Сохрани его, ну пожалуйста! Не разбивай мне сердце!

Она мягко вдавливает кольцо ему в ладонь.

Розалинда (безнадежно). Уйди, прошу тебя.

Эмори. Прощай…

Она бросает на него еще один взгляд, полный бесконечного сожаления, бесконечной тоски.

Розалинда. Не забудь меня, Эмори… Эмори. Прощай…

Он идет к двери, как слепой ищет ручку, находит; она видит, как он вскидывает голову, и вот он ушел. Ушел — она приподнимается, потом падает на диван, лицом в подушки.

Розалинда. О господи, лучше умереть!

Через минуту встает и с закрытыми глазами пробирается к двери. Потом еще раз окидывает взглядом комнату. Здесь они сидели и мечтали; в этот подносик она столько раз насыпала ему спичек; этот абажур они в какое-то блаженно долгое воскресенье предусмотрительно опустили. С блестящими от слез глазами она стоит и вспоминает, потом произносит вслух:

Эмори, дорогой мой, что же я с тобой сделала!

И глубже, чем боль и грусть, которые со временем пройдут, в ней живет чувство, что она что-то потеряла — неведомо что, неведомо как.

В баре «Никербокер», на который с широкой улыбкой взирал многоцветный, веселый «Старый дедушка Коль» работы Максфилда Пэрриша, было людно. Эмори, войдя, остановился и посмотрел на часы: ему необходимо было узнать точное время, присущая ему любовь к перечням и рубрикам требовала отчетливости во всем. Когда-нибудь ему доставит смутное удовлетворение мысль, что «это кончилось ровно в двадцать минут девятого в четверг, десятого июня 1919 года». Было учтено и то, сколько времени он шел сюда от ее дома, — путь, который затем начисто выпал из его памяти.

Он пребывал в каком-то непонятном состоянии. После двух суток непрестанной нервной тревоги, без еды и без сна, завершившихся раздирающей сценой и неожиданно твердым решением Розалинды, его мозг погрузился в спасительное забытье. Он неуклюже рылся в маслинах у стола с бесплатной закуской и, когда к нему подошел и заговорил с ним какой-то человек, выронил маслину из трясущихся пальцев.

— Кого я вижу, Эмори…

Кто-то знакомый по Принстону. Фамилия? Хоть убей, не вспомню.

— Здорово, дружище, — услышал он собственный голос.

— Джим Уилсон. Ты, я вижу, забыл.

— Ну как же, Джим. Конечно, помню.

— На встречу собираешься?

— Еще бы. — И тут же сообразил, что на встречу однокашников он не собирается.

— За морем побывал?

Эмори кивнул, уставясь в пространство. Отступив на шаг, чтобы дать кому-то дорогу, он сшиб на пол тарелку с маслинами, и она звеня разлетелась на куски.

— Жалость какая, — пробормотал он. — Выпьем? Уилсон, изображая тактичность, похлопал его по спине.