Эммануэль. Верность как порок - Эммануэль Арсан

Она посмотрела на свое колено так, словно видела его впервые, и, помедлив некоторое время, ответила:

«И я их прекрасно понимаю».

Несколько минут спустя она обнаружила в стене, на высоте пилястра, какой-то провал и попросила меня помочь ей забраться внутрь. Я сцепил ладони, она встала на них и без особого труда пробралась в дыру. Оказавшись внутри этой ниши, она села, выставив наружу свои белые круглые колени. В тот момент я, как никогда ранее, был тронут их изящным рельефом. На меня словно снизошло озарение, я постиг таинство их ямочек и восславил веру в коленные чашечки… Как правило, запоздалые адепты становятся самыми ярыми обожателями своего идола.

– А как на это отреагировали священники? – требовательно спросила Лона.

Ее дыхание стало прерывистым. Сложно было объяснить почему: то ли так на нее подействовала история Жана, то ли давали о себе знать непрерывные движения пальцев. Вероятно, девушка уже была готова к оргазму.

– Ну, они решили поклониться коленям Аурелии, торчавшим из табернакля[45]. Монахи принялись раскачиваться, опираясь на свои посохи. Какое-то время они замирали, наклонившись в одну сторону, а затем, подобно маятнику метронома, склонялись в другую. Потом они принялись хором бормотать нечто неразборчивое. Постепенно гул нарастал и вскоре уже громом шумел под сводами церкви.

Из горла Лоны вырвалось некое подобие мяуканья и тут же стихло. Жан, слишком увлеченный своей историей, этого не заметил.

– Было ли это выражением идолопоклонничества существу из плоти и крови или же духовным гимном, присутствующим во всех элементах нашего мироздания, но, так или иначе, этот священный шум пробудил во мне смирение истинного новообращенного. А ведь я до той поры, если видел ногу женщины, хотел тут же заполучить ее всю целиком. О красоте женской ноги я мог судить лишь по степени ее обнаженности. Завидев одну только лодыжку, я уже сгорал от нетерпения увидеть бедра и вагину… Но в ту минуту я обрел познание того, что эфиопские монахи осознают чисто инстинктивно: вся женская красота или уродство может уместиться в одном ее колене.

Лона в этот момент была сосредоточена на своей груди. Как же давно она знала все то, что ей только что с таким восторгом рассказывал Жан! «Бедные мужчины!» – с жалостью подумала она, и сердце ее преисполнилось глубочайшей нежностью к Аурелии, к этой смелой проповеднице земель куда более миссионерских, чем вся Абиссиния!

– Аурелия, – сказал Жан, – догадалась, о чем я думал, и жестом попросила меня поймать ее: она собиралась спрыгнуть. Так она впервые оказалась в моих объятиях, и я тотчас же позабыл о монашеском фетишизме и об их воинствующем либидо.

(«А о фетишизме Лоны ты забыл, Жан? А о ее либидо? Легко сказать!..»)

– Но ненадолго. Шум вокруг стал еще более угрожающим, чем раньше. Быть может, эти подземные святоши сердились на меня за то, что я осквернил объект их священного поклонения? Или, возможно, они рассчитывали, что их молитва о благих коленях превратит их в скульптурные изваяния, которые останутся в этой нише навечно, чтобы монахи могли и дальше боготворить ее, стесывая камень своими поцелуями?

– Если бы только эти монахи не были мужчинами! – мечтательно произнесла Лона.

– Хотите сказать: «Если бы они были пастушками»?.. Увы, я уверен, что во всей Лалибэле есть лишь одна пастушка, достойная любви Аурелии. Остальные же ничем не отличались от пресловутых монахов, чей культ я имел неосторожность оскорбить.

– Вы позволили им изнасиловать Аурелию? – забеспокоилась Лона.

– Когда мы с Аурелией решили уберечь их от подобного грехопадения и отправились прочь, единственный выход из церкви нам преградили четыре ряда разъяренных священников. А поскольку понять их в таком гомоне было еще труднее обычного, я криком подозвал знакомого монаха, который выполнял роль переводчика. Вообще-то я опасался, что тот тоже попадет под влияние всеобщего помешательства. Но нет. Он вышел из тени и сразу ответил на все мои вопросы:

«Мои братья говорят, что эта женщина не имеет права выйти из церкви, потому что ей нельзя было сюда входить».

Я напомнил, что войти в Бет Амануэль, первую церковь, Аурелии разрешили, потому что она была моей женой. Разве это разрешение не распространялось на все святилища? Если одна группа прихожан дозволила войти в церковь, разве другая могла оспорить это решение?

Мой официальный представитель терпеливо разъяснил, что проблема заключалась вовсе не в этом:

«Они сначала поверили, что это ваша жена. Но больше они не верят».

«Почему же?» – удивился я.

«Потому что вы ведете себя не как муж и жена».

Но тут, к моему удивлению, вмешалась Аурелия. Она спросила:

«А если мы начнем вести себя так, как, по их мнению, полагается мужу и жене, они оставят нас в покое?»

«Если только не решат, что вы ломаете комедию, – возразил переводчик. – В этом деле их не проведешь».

* * *

Жан умолк, увлеченный собственными воспоминаниями, и совсем забыл о Лоне.

Она тихонько застонала, приведя его в чувство. Он поспешно заговорил:

– Тогда Аурелия насмешливо поинтересовалась:

«Насколько чисты и невинны эти монахи? Известно ли им, например, что любовью можно заниматься и до свадьбы?»

Я не услышал ответа переводчика – настолько был оглушен этими ее словами. Аурелия являлась для моих физических желаний чем-то совершенно запретным, будто весталка, покинувшая бренное тело по желанию своей богини. И вот она преспокойно предлагала мне решение, о котором я даже и подумать не смел!

«Если мы займемся любовью у них на глазах, то они поверят, что мы муж и жена», – объяснила она.

Свой необдуманный ответ я услышал гулко, как бы со стороны:

«Я и сам в это поверю».

Она же проявила куда больше здравомыслия:

«Ну а я поверю в это потом».

Если раньше Лона мягко поглаживала свои груди, то теперь она нервно терзала их своими изящными пальцами. С видом полнейшего возмущения она спросила:

– Надеюсь, вы не обошлись с Аурелией как с какой-то шлюхой на глазах у этих лицемерных извращенцев?

– У меня иные представления о свободе. И я не так тонко разбираюсь в ее категориях. К примеру, мне бы и в голову не пришло навесить на вас тот или иной ярлык. Поэтому я не думал, что монахи, эти раскаявшиеся грешники, были извращенцами. А уж тем более не мог представить Аурелию в качестве шлюхи!…

Его смех прозвучал настолько заразительно, что Лона даже умерила свой пыл и принялась ласкать себя медленнее и нежнее. Она спросила: