Дочь регента - Александр Дюма

— Но вы не выйдете отсюда, мадемуазель! — воскликнула госпожа Дерош. — Даже если мне придется применить силу.

— Попробуйте, сударыня, — произнесла Элен тоном королевы, который, казалось, был ей свойствен от природы.

— Эй, Пикар, Кутюрье, Бланшо!

Прибежали лакеи.

— Первого, кто преградит мне путь, я убью, — произнес холодно Гастон, обнажая шпагу.

— Какой адский характер! — воскликнула Дерош. — О, узнаю вас в ней, мадемуазель де Шартр и мадемуазель де Валуа!

Молодые люди слышали эти слова, но не поняли их.

— Мы уходим, — сказала Элен, — не забудьте повторить слово в слово то, что я вам сказала.

И, опершись на руку Гастона, покрасневшая от радости и гордости, неустрашимая, как древняя амазонка, девушка приказала отпереть дверь на улицу. Швейцар не осмелился сопротивляться, Гастон, держа Элен за руку, закрыл дверь, окликнул фиакр, в котором приехал, и увидев, что слуги собираются их преследовать, обернулся к ним и громко произнес:

— Еще два шага, и я предам эту историю огласке, чтобы общество защитило мадемуазель и меня.

Дерош решила, что Гастон знает тайну и может назвать настоящие имена; она испугалась и поспешно вернулась в дом в сопровождении всей челяди.

И понятливый кучер пустил лошадей в галоп.

— Как, монсеньер, вы здесь? — воскликнул Дюбуа, войдя в гостиную дома на Паромной и увидев регента на том же месте, что вчера.

— Да, я здесь, — ответил регент, — ну и что в этом удивительного? Разве я не назначил шевалье свидание на полдень?

— Но мне казалось, что приказ, который вы подписали, положил конец совещаниям.

— Ошибаешься, Дюбуа. Я хотел бы последний раз поговорить с этим беднягой и попытаться отвратить от его намерений.

— И если он от них откажется?

— И прекрасно, если он от них откажется, все будет кончено, значит, заговора не было, ибо намерения ненаказуемы.

— Ну, с другим человеком я бы вам этого делать не дал, а с этим скажу: попробуйте.

— Ты думаешь, что он от своих планов не откажется?

— О, я успокоюсь, только если он совершенно оставит их, но если вы убедитесь, что он упорствует в своем намерении убить вас, вы предоставите его мне, правда?

— Но только не здесь.

— Почему не здесь?

— Мне кажется, что его лучше арестовать в гостинице.

— Там, в «Бочке Амура», Тапеном и людьми д’Аржансона? Невозможно, монсеньер, скандал из-за ареста Бургиньона еще свеж в памяти, квартал бурлил целый день. С тех пор как Тапен начал точно отмеривать вино, они уже не так верят в то, что его предшественника хватил удар. Уж лучше здесь, когда он будет выходить, монсеньер. Дом стоит уединенно, у него хорошая репутация; мне кажется, я говорил вашему высочеству, что здесь жила одна из моих любовниц. С этим бретонцем легко справятся четыре человека, и они уже спрятаны в этой комнате. Я просто размещу их с другой стороны, раз ваше высочество хочет обязательно увидеть его. Вместо того чтобы задержать при входе, его арестуют при выходе, вот и все. У дверей будет готов другой экипаж — не тот, что привезет его сюда, а который доставит шевалье в Бастилию таким образом, что даже кучер не будет знать, что с ним сталось. В курсе дела будет только господин де Лонэ, а он не болтлив, ручаюсь вам.

— Делай как знаешь.

— Монсеньер знает, что я почти всегда так и поступаю.

— Наглец ты!

— Но, кажется, моя наглость не сделала монсеньеру ничего худого?

— О, я знаю, что ты всегда прав.

— А что с другими?

— Какими другими?

— С нашими бретонцами в провинции: с Понкалеком, Куэдиком, Талуэ и Монлуи?

— Вот несчастные! Ты знаешь их имена?

— Ну а чем, по-вашему, я занимался столько времени в гостинице «Бочка Амура»?

— Они узнают об аресте своего сообщника.

— От кого?

— Ну, увидят, что их корреспондент в Париже не отвечает, и поймут, что с ним что-то случилось.

— Ба! А разве нет капитана Ла Жонкьера, чтоб их успокоить?

— Есть-то он есть, но они, наверное, знают его почерк?

— Ну-ну, неплохо, монсеньер начинает кое-что понимать в этом, но ваше высочество проявляет напрасную заботу, как говорит Расин, в этот час господа бретонцы уже должны быть арестованы.

— А кто отправил приказ?

— Я, черт возьми! Я недаром ем хлеб министра, впрочем, вы этот приказ подписали.

— Как, я? Ты с ума сошел!

— Конечно, вы. Те господа заговорщики виновны ровно столько же, как здешний, и дав мне разрешение арестовать одного, вы, тем самым, разрешили мне арестовать и других.

— А когда ты отправил гонца с приказом?

Дюбуа вынул часы.

— Ровно три часа назад, таким образом, я допустил поэтическую вольность, сказав вашему высочеству, что они уже арестованы: их арестуют только завтра утром.

— Бретань будет роптать, Дюбуа.

— Ба! Я принял меры.

— Бретонские суды не захотят судить соотечественников.

— Я это предвидел.

— Если их приговорят к смерти, не найдется палача, чтобы привести приговор в исполнение, и мы получим второе издание дела Шале. Ведь это дело тоже слушалось в Нанте, не забывай, Дюбуа. Говорю тебе, с бретонцами трудно жить.

— Скажите лучше, что их трудно заставить умереть, но это еще один пункт, который надо обговорить с нашими комиссарами, список которых я вам представляю. Трех или четырех палачей я пошлю из Парижа, это все люди, привычные к благородной работе, сохранившие добрые традиции кардинала Ришелье.

— О черт! — воскликнул регент. — Кровь в мое правление! Не люблю я этого. Ну, можно еще было пролить кровь графа Горна — он был вор, или Дюшофура — тот был подлец. Я чувствителен, Дюбуа.

— Нет, монсеньер, вы не чувствительны, вы нерешительны и слабы. Я говорил, когда вы были еще моим учеником, и повторяю сегодня, когда вы стали моим господином: при крещении феи, ваши крестные, одарили вас всем: красотой, силой, храбростью и умом, но одну фею не пригласили — она была стара, и, наверное, тогда уже было ясно, что старые женщины будут вам неприятны, — она, однако, явилась последней, преподнесла вам в дар легкость характера и все испортила.

— Кто рассказал тебе эту прелестную сказку? Перро или Сен-Симон?

— Принцесса Пфальцская, ваша матушка.

Регент рассмеялся.

— И кого же мы назначим комиссарами? — спросил он.