Петр III - Александр Мыльников

В очередном письме от 4 ноября говорилось о раскрытии заговора гвардейцев для свержения Екатерины и «превращения этой империи в республику», то есть в выборную монархию, причем «одни делали ставку на принца Ивана, а другие на великого князя» (Павла Петровича) [36, л. 61]. Сведения такого рода подтверждаются и другими современными им источниками. Примечательно, что в те же дни в Петербург поступило донесение из Вены от 3 ноября/22 октября, согласно которому Фридрих II будто бы строил планы возвести на российский престол Ивана Антоновича [1, 1762 г., № 399, л. 131–146 верхн. паг.]. Все это отражало не столько определенную заинтересованность зарубежных сил, сколько общую политическую неустойчивость режима Екатерины II.

Действительно, с самого начала сосуществование двух законных претендентов — Петра и Ивана — в государственных расчетах и в обыденном сознании и в России, и за рубежом рассматривалось в качестве своеобразного политического противовеса: увеличение шансов одного из них автоматически влекло за собой уменьшение шансов другого. Но при любой комбинации для Екатерины места не было. Давно уже стало ясно, что решение коллизии, порожденной петровским указом 1722 года, лежало на путях силы, а не права, поскольку иначе чем силой право не могло утвердиться. И Екатерина поставила между силой и правом знак равенства. Иными доводами для захвата и удержания власти она не располагала. Но над моральными последствиями своих действий она не была властна…

«Что за зрелище для народа, — приводил А. И. Герцен слова тогдашнего французского посла в Петербурге, — когда он спокойно обдумает, с одной стороны, как внук Петра I был свергнут с престола и потом убит, с другой — как правнук царя Иоанна увязает в оковах, в то время как ангальтская принцесса овладевает наследственной их короной, начиная цареубийством свое собственное царствование» [63, т. 14, с. 372–373].

Среди многих пикантных и двусмысленных намеков, содержащихся в «Записках» Екатерины Алексеевны, описание ее свидания летом 1752 года «на острову» с Сергеем Салтыковым оказалось чуть ли не ключевым для последующей трактовки темы отцовства Петра Федоровича. Почему Екатерина сочла необходимым рассказать о деталях давней встречи? Что стремилась она внушить своим будущим читателям? Вот это описание: «Около этого времени Чоглоков пригласил нас поохотиться у него на острову. Мы выслали вперед лошадей, а сами отправились в шлюпке. Вышед на берег, я тотчас же села на лошадь, и мы погнались за собаками. Сергей Салтыков выждал минуту, когда все были заняты преследованием зайцев, подъехал ко мне и завел речь о своем любимом предмете. Я слушала его внимательнее обыкновенного. Он рассказывал, какие средства придуманы им для того, чтобы содержать в глубочайшей тайне то счастие, которым можно наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова; пользуясь моим молчанием, он стал убеждать меня в том, что страстно любит меня, и просил, чтобы я позволила ему быть уверенным, что я, по крайней мере, не вполне равнодушна к нему. Я отвечала, что не могу мешать ему наслаждаться воображением сколько ему угодно. Наконец он стал делать сравнения с другими придворными и заставил меня согласиться, что он лучше их; отсюда он заключал, что я к нему неравнодушна. Я смеялась этому, но, в сущности, он действительно довольно нравился мне. Прошло около полутора часов, и я стала говорить ему, чтобы он ехал от меня, потому что такой продолжительный разговор может возбудить подозрения. Он отвечал, что не уедет до тех пор, пока я скажу, что неравнодушна к нему. "Да, да, — сказала я, — но только убирайтесь". — "Хорошо, я буду это помнить", — отвечал он и погнал вперед лошадь, а я закричала ему вслед: "Нет, нет!" В свою очередь он кричал: "Да, да!" И так мы разъехались. По возвращении в дом, бывший на острове, все сели ужинать. Во время ужина поднялся сильный морской ветер; волны были так велики, что заливали ступеньки лестницы, находившейся у дома, и остров на несколько футов стоял в воде. Пришлось оставаться в дому у Чоглоковых до двух или трех часов утра, пока погода прошла и волны спали. В это время Сергей Салтыков сказал мне, что само небо благоприятствует ему в этот день, дозволяя больше наслаждаться пребыванием вместе со мною, и тому подобные уверения. Он уже считал себя очень счастливым, но у меня на душе было совсем иначе. Тысячи опасений возмущали меня; я была в самом дурном нраве в этот день и вовсе не довольна собой. Я воображала прежде, что можно будет управлять им и держать в известных пределах как его, так самою себя, и тут поняла, что то и другое очень трудно или даже совсем невозможно» [86, с. 106–107].

Так описывала Екатерина сцену свидания в лесной чаще на одном из островов в устье Невы. Шло лето 1752 года. Екатерине недавно исполнилось 24 года; ее собеседник, скоро ставший любовником, камер-юнкер граф Сергей Васильевич Салтыков был на 16 лет ее старше. А о свидании «на острову» Екатерина вспомнила много лет спустя. Вчитаемся в то, как оно описано! Как многозначительны слова о том, что она не в силах противостоять нахлынувшей страсти! Так пишут, когда хотят вновь и вновь оживить в памяти былое. Более того — снова мысленно пережить его.

О том, что именно происходило между ней и графом во время свидания, Екатерина не распространялась, но дала понять, что длилось оно полтора часа. Зато на последующих страницах мемуаров, перемежая это репортажем о любовных похождениях супруга, сообщала о своих неудачных беременностях, завершившихся рождением 20 сентября 1754 года сына Павла. Как же его следовало в таком случае именовать: Павлом Петровичем или Павлом Сергеевичем? Вопросы такого рода возникали давно, сопутствуя Павлу до конца его жизненного пути, и, кажется, возникали у его отца. После того как «секретные» мемуары Екатерины II были в XIX веке опубликованы, версия о сомнительном происхождении ее сына оказалась в поле зрения не только пытливых историков, но и обывателей, смаковавших альковные тайны сильных мира сего.

Физически уничтожив своего мужа-конкурента, Екатерина поставила под сомнение законность собственного сына, намекая на возможное отцовство Салтыкова. Впрочем, писала она об этом туманно, открывая широкие возможности для разнообразных домыслов. Зачем? На всякий случай, по-видимому. Скажем, чтобы обезопасить собственное положение: не передавать престол сыну по достижении им совершеннолетия (а такие планы в сановной среде были) либо вообще устранить его из числа преемников (такой вариант к концу ее жизни тоже обсуждался). Ведь верила она предсказанию местного прорицателя, ораниенбаумского садовника Ламберти, что увидит внуков и правнуков и доживет до глубокой старости — до 80 лет, а быть может, и дольше [86, с. 134]. Стало быть, минимум до 1809 года! Но это — она. А что же Петр Федорович? Как относился он к Павлу? Считал ли его своим сыном? Ведь почти все, что об этом известно, исходит из стана его недоброжелателей и врагов.

Ответ на отношение Петра Федоровича к своему отцовству мне удалось получить спустя 238 лет после рождения будущего Павла I. Произошло это неожиданно — в Стокгольме. Работая в Государственном архиве Шведского королевства по совершенно другой теме, мне удалось узнать, что там хранится большой и мало изученный фонд, содержащий переписку между шведскими и российскими монархами. Разрешение дирекции было получено, и в сопровождении хранителя я спустился на лифте в глубокое подземное хранилище, вырубленное в скальных породах, на которых стоит здание. И вот передо мной стеллажи с картонами, в которых сосредоточены интригующие документы. Их очень много, и расположены они по царствованиям. Но странное дело, после Елизаветы Петровны сразу следуют материалы, относящиеся к царствованию Екатерины II. А где же Петр Федорович, племянник шведского короля и сам чуть было не ставший им? Оказалось, что документы его царствования покоятся в одной из соседних коробок, не будучи выделены в особый картон. Да и зачем? Связанного с Петром Федоровичем не так много, но самое важное: среди них 18 его писем к шведскому королю Фридриху I Гессенскому и его преемнику, кронпринцу, а с 1751 года королю Адольфу Фредерику. Первое из обнаруженных нами писем датировано 3 января 1743 года, последнее — днем вступления Петра III на престол, 25 декабря 1762 года. И в их числе письмо, непосредственно относящееся к интересующей нас теме, — извещающее Адольфа Фредерика о рождении Павла. Оно датировано (обратим на это внимание!) днем его появления на свет: «В Санкт-Петербурге сентября 20 дня 1754 года».