Американский голиаф - Харви Джейкобс

Джордж знал, что напасть скоро пройдет. Переломится, как лихорадка, и исчезнет. Первые деньги от Чурбы Ньюэлла, чек на двенадцать тысяч долларов, стали хорошим предвестием исцеления. В голове прояснилось. Джордж с аппетитом поел. Хорошо провел день. И хотя к вечеру черные мысли вернулись, он был уверен, что следующий чек с большим успехом отгонит прочь отвратительные симптомы. А пока нужно делать вид, отдавать приказы, погонять бестолковых работников – есть чем заняться.

Укрывшись в своем Нью-Йорке, Бен с Лореттой не знали об Анжеликином цветении. Саймон Халл путешествовал по Кубе и тоже не догадывался о скором появлении внука, который в грядущем столетии будет трогать и нюхать табачные листья. Джордж хотел, чтобы отец узнал эту новость раньше других. Он представлял, как Саймон запутается в радости и недовольстве. Старик предпочел бы видеть своим наследником сына Бена по имени Саймон Халл, однако примет и то, что предлагает Бог. А Джорджу предстоит полюбоваться отцовской миной, когда до Саймона начнет доходить, что и Джордж, и Джордж-младший для него потеряны. «Огонек сигары вспыхнул под самым твоим носом, отец, и погас. Ложная вера дорого стоит». Другой внук Саймона, Кардиффский исполин, убеждал Джорджа, что победа будет за ним. Лоретта с Беном тоже могут сделать ребенка, но для Саймона второе по счету всегда было вторым по качеству.

Рабочие разошлись по домам, в цехе стало тихо, и Джордж поднялся по лестнице в спальню. Прислонясь к подушке, Анжелика читала Новый Завет.

– Хочешь есть? Принести тебе что-нибудь на ужин?

– Не сейчас, Джордж. Меня немного тошнит.

– Я должен тебе что-то сказать.

– Что?

Он сел на кровать и рассказал Анжелике историю каменного человека из Книги Бытия. Он признался во всем: вспомнил Акли и Форт-Додж, рассказал, как бесил его преподобный Турк, как зрел внутри зловещий план обратить гипс в золото, как он поехал в Чикаго, где пара нелепых клоунов вытесала для него исполина, описал, с каким трудом пришлось пробираться на восток и договариваться с глупым Чурбой, не забыл о полуночном погребении, об ожидании, раскопках, находке – рассказал всю историю.

– Анжелика, твой муж победил Бога на Его территории, – добавил Джордж. – Я жалею только об одном – об удаче, что свалилась на Турка. Этот имбецил заслуживает не славы, а хорошей взбучки. Но пусть уж все идет как есть. Наверное, мы должны радоваться за Саманту. Выходит, Голиаф послал новобрачным роскошный свадебный подарок. Теперь ты знаешь правду, и всю правду. Включая то, что и ты, и наш сын получите астрономическую сумму. Хватит на десять жизней, если не больше. Анжелика?…

– Да, Джордж? – отозвалась она.

По лицу было видно, что ее тошнит.

– Ты слышала хоть что-нибудь из того, что я сказал?

– Все слышала, дорогой.

– И?…

Погода в Кардиффе шутить не собиралась – скоро все дороги вокруг фермы Ньюэлла превратятся в снежно-ледяные ловушки. В конце ноября Джордж писал: «Время исхода. Презрение к любопытствующей черни есть смертный грех».

Для зимней экспедиции исполина в Сиракьюс Чурба Ньюэлл снял танцевальный зал в отеле «Йейтс». Отбыть планировали рано утром. Вечером накануне того дня, когда каменный человек должен был отправиться в путь, на ферму явилась толпа сказать «прощай» своему ископаемому. Чурба расставил в круг зажженные фонари и в последний раз начал впускать гостей в шатер.

После десяти толпа рассосалась. Уходили с неохотой, не ко времени распевая «Тихую ночь». Еще даже не наступил День благодарения. На ферме остался последний гость, объявивший себя публикующимся поэтом.

– Мне-то что, поэт или мясник – давай проваливай! – скомандовал Чурба.

– Пять долларов за пять минут наедине с Голиафом.

Чурба посмотрел на человека. Тот и вправду походил на поэта: круглое напряженное лицо, большие водянистые глаза, жирные волосы на пробор, сутулый.

– Ладно, пять минут. Только не вздумай чего трогать, флаг особенно.

– Ну разумеется, – заверил поэт и сунул Чурбе в руку золотую монету.

Тот попробовал монету на зуб, бросил в карман и зашагал к дому.

Удостоверившись, что остался один, поэт склонился над исполином, закрыл глаза и продекламировал наизусть то, что назавтра было напечатано в «Сиракьюс дейли джорнал»:

Говори же, Исполин! Жестокий и гордый,

Разомкни уста из камня, расскажи правду.

Пусть услышит стар и млад твой голос могучий,

Пусть узнает Онондага, горы и долины

Про твою великую исполинов расу.

Всяк, кто слышит, пусть постигнет.

Сын ты кому – Полифему древнему?

Брат ты кому – Сфинксу, ныне каменному,

Что загадкой был для мира вечного?

Страсть смертного стучит ли в груди твоей

И полнит ли сердце человечьей жалобой?

Жизнь твоя была ли надеждой и счастием,

Любовью и ненавистью, мученьем и болью

Столь же великими, как ты, Исполин?

Жену ли твою, чье имя в забвенье,

Соединенную с тобою узами высокими,

И ласки любви ее нес ты сквозь жизнь свою?

Дети сидели ль на коленях твоих, теребя тебя за усы

Под защитой могущества твоего?

Или сущность твоя – природа,

Камень – хладный и бездушный?

Вправду ли ясноглазая Далила, чаровница расы твоей,

Заманила тебя щебетаньем милым,

Голову твою удержала на пышных коленях,

Силу состригла и молвила – ах как поздно:

«Настиг тебя враг», – так, Голиаф?

Поведай историю жизни, и, кем бы ни был ты —

Женщиной рожденным,

Материей и духом в тайном единении брака,

Из камня сотворенным рукой человечьей, —

Мы голову склоним благоговейно

И славу тебе воспоем, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!

Звучные стихи. Отлично. Нетленно. Я признателен за ваши чувства. Что до вопросов. Я вынужден их отклонить, ибо не могу знать всех тайн моего происхождения. «ГОЛОВУ СКЛОНИМ БЛАГОГОВЕЙНО И СЛАВУ МНЕ ВОСПОЕМ, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!» Да! Хорошее было место. Лужи, мыши и поэты. Время вышло. Завтра тяжелый день.

Позже поэт клялся, что исполин восстал из холодной постели, потянулся с жутким треском, вытащил из тайника панателу высшего сорта, прикурил ее от фонаря и настоятельно рекомендовал гостю сей мрачный табачный привкус. После чего исполин Онондаги обнял поэта за плечи и повел через истоптанное кукурузное поле Чурбы Ньюэлла как ни в чем не бывало, будто им приспичило нарвать початков для консервов. Историю сочли гиперболой и напечатали в рубрике «Письма в редакцию».

После отеля «Йейтс» Карл Ф. Отто вернулся к себе в студию на Пеппер-стрит. Он тут же кинулся к мольберту и набросал по памяти Кардиффского исполина. Как всегда, Отто мучительно захотелось подправить пропорции, но он подавил это желание, вспомнив главное условие контракта с Амосом Арбутнотом, эсквайром из Нью-Йорка. «Аванс прилагается, остальное по завершении работы». Настолько выгодное дело не приваливало уже лет тридцать.