Алиса в Стране Советов - Юрий Алексеев

— Так нервы, всё нервы… песифика нашей работы, — залебезил угнетённо Николушка. — И не захочешь, так через клизму из уважения угостят.

— Пол шубой не подметай, «песифика», — выговорил напарнику Николай Первый и к Котику на басах: — Вы антабуса ему больше ни под каким видом. Он его с пивом на спор трескает, как горох.

— Но это же верная смерть! — не поверил Котик.

— Ну, смерть не смерть, но морда наперекос. И главное, вешалки польтам рвёт.

— Это же камикадзе какой-то, — сказал Иван. — Даже страшно подумать.

— Ничего страшного, — успокоил Николай Первый. — У нас игла с чёрной ниткой имеется.

«Логика масс — это класс!» — подумал Иван, спускаясь следом за Котиком в обетованное подземелье Домжура, приятно уставленное кожаными скамейками и тяжёлыми рыцарскими столами, неназойливо освещёнными боковым светом червлёных бра.

В полумраке бара вырисовывалась пивная стойка, и при одном взгляде на неё непосвященный человек с улицы обмирал:

— Мамочки родные! Да где ж это я!?

В быстротечной жизни уличный и думать забыл, что существуют ещё запруды, где водятся лещ, рыбец, сёмужка. Пределом его мечтаний был неоновый супербар «Отчизна», где любой сыр подавался под видом «рокфора», а креветки походили на семечки с ножками. О пиве и вспоминать боязно! Взяв с устатка на пробу глоток, человек каверзного желудка, не говоря уже об иностранцах, впадал в натуральный транс: «Сплюнуть или в живот пропустить?». И тогда, вашим затруднением пользуясь, из-за угла налетал разбойник с карандашом вместо кистеня и навязывал в оздоровительную закуску морского рака — помершего возрастной смертью лангуста. Официант-разбойник, правда, это косвенно отрицал: «Я их не обмывал, на похоронах не был!». Когда ж упрямцы настырничали, рака вилкой круша: «С чего же он серый? С чего мылом пахнет?!» — разбойник в тоне классовой логики отвечал: «А чем тарелки мыть прикажете? От мыла ещё никто не помирал!» — после чего такую цену заламывал, словно лангуст при жизни певчим был, побеждал среди кеноров Птичьего рынка.

Нет, отрада рядовых москвичей «Отчизна» и в подметки не шла подземелью Домжура, где кормили и грабили деликатно, изысканно, да и к тому же была известная уверенность, что в гардеробной вам не подменят шапку. Но главное — натуральные раки, тот бесподобный, утомлённый ночёвкой на грядах с укропом туман, тот розовый пар из кухни Домжура! Да, речные раки мастера испускать дух! И о прибытии их на Суворовский мигом пронюхивала московская знать — мясорубы, пространщики, администраторы ходовых театров, кладовщики, стукачи, наркологи, обер-могильщики, куплетисты-надомники, проститутки, маклеры по обмену квартир. В основном то были задушенные Приматом «карлики». Ни кепок, ни бенгальских огней, ни другого вещественного они больше не делали, а состояли при каком-нибудь деле, позволявшем за «розовый пар» не каким-то презренным рублём расплатиться, а натуральным, не Ларионовским мясом, местом в театре, на кладбище, и на худой случай — в наркологическом отделении доктора Саборко, которому его положение обеспечивало не только отборных раков, но и презенты в виде старинных часов с Амстердамской кукушкой, хехекавшей нечто среднее между «Вас ист дас!» и «Ваше превосходительство!». Именно «превосходительства», то есть нужные люди, первыми в подземелье Домжура и прорывались с именем Николая Первого на устах. И в том угадывались ростки будущего — поэтапное отмирание роли денег.

Иван и Котик несколько припозднились. Стойку бара уже облепили «безденежные», а на столах не то что кружку — локоть воткнуть было некуда. Оно же известно — горка раков две горки праха даёт! И бесприютных, в позе пенька страдальцев в зале было достаточно. Но особенно глубоко стоячку переживал селькор, участник расстрела царской семьи Затируха, ещё известный и тем, что лично прикурил у часового, который кабинет Ленина охранял. Только что он отчитал журналистам в мраморном зале лекцию, приврал маленько, будто бы сдал окурок в музей Революции, и теперь спустился, грудь колесом, в пивбар в ожидании вопросов — ну там: «Плакал ли царь?», «Моршанскую или какую махру курил часовой?».

Однако в подробности никто не хотел вдаваться. Неблагодарные журналисты от него как-то глазами бегали. А «нужные» люди заслуг Затирухи просто не знали. И он, держа в одной руке две угасающих кружки пива, в другой — тарелочку с тремя сорными — буфетчица не бывала в музеях, — скрюченными будто фасолевые стручки раками, напрасно пыжился, косился с искрой на табльдот, где, спивая сладкий навар с клешней, обомлело урчали какие-то разодетые одинаково в кожанки граждане, ой ли, причастные к комиссарству и делу печати. В этом смысле ему особенно подозрительны были коротышка Дедуля и его длинная, несколько подувядшая девушка в парике не со своей головы. Длинненькая налегала на бутерброды с сёмужкой и стреляла по сторонам бедовыми глазками, давая понять, что рыженькое поленце Дедуля-сын — это так, временно и непрочно, на что негодник показными обнимушечками отвечал и не спускал руку с её коленки, давая всяко знать, что всё надежно, и прочно, и что без жуткого скандала он длинненькую никому не отдаст.

— К нам! Только к нам!! — встретил появление Котика ревнивец, с места вскакивая и тем с сидячими ростом сравниваясь.

— К вам нам и нужно! — откликнулся Котик и, выдернув из-за стола Дедулю, компанию потеснил, усадил себя и Ивана.

— Кхм, в тесноте, да не в обиде, — сказал отторгнутый Дедуля. — А я…

— Ты про Люсю слышал? — перебил Котик сурово. — Что скажешь, Тимур?

— Ужасный случай! Кошмар! — с фальшивым участием заюлил Дедуля. — Она почти у меня на руках, то есть несколько позже, к шапочному разбо… Обожди минутку! Я распоряжусь…

Стараниями Дедули на табльдот сей миг пожаловало свежее пиво и блюдо отборных, на живом пару раков.

— Нет, нет, Котя! Я угощаю! — отказался он от возмещения убытков, что уже настораживало, наводило на подозрения. — И не беспокойся, я так… на ногах постою. — Однако стоять не стал, а смотался на кухню и притащил стульчик, загаженный раковой шелухой. Стульчик был шаткий, калечный, но Дедуля на нём так ловко приладился, что Иван сразу понял: «Да, такой всё может, такой и на турецком колу не пропадет».

Сидевшие по обе стороны табльдота чем-то напоминали команду униформистов — все под гребёнку в кожаных пиджаках, в водолазках и с японскими часами на тяжёлых браслетах. И помимо курточного, цветастого Дедули за столом выделялись большеглазый, величавый, как попугай на кольце, директор магазина «Ковры» Гамбия — торговая кличка Замбия, и не постигший в свои пятьдесят лет радости труда знаменитый московский приживала Матвейка, взявший на себя профессию всё обо всех знать, но не с целью шантажа, а единственно из желания быть ходячей энциклопедией, чтобы при упоминании чьей-то фамилии вскрикнуть: «Ну как же, как же! У него брат в тюрьме, тёща в Бердянске…». Такая осведомленность не только придавала ему некий вес, но и позволяла в любой разговор вклиниться. А вклиниться, узелок завязать, для человека, нацеленного на угощение — основа основ, первая ступенька к приюту. Этот тёртый, поношенный, но чрезвычайно опрятный при всей испитости человечишко с черепашьей головкой на морщинистой шее Замбию и обхаживал, отпихивал затыкавшего ему рот Дедулю: «Тимур, у меня лучше получится!» — и на весь стол верещал: