Крыса и Алиса - Алена Алтунина

— Я уже не могу справиться с собой.

— Мы понимаем. Только за что ты мстишь своим сослуживцам?

— Они предали меня. Я даже слово выучила, которое обозначает то, что они сделали, фрустрация называется — это когда разбиваются мечты. Это они — она указала пистолетом на Федора, — разрушили мои мечты.

Я сжалась в комок от ее жеста, но продолжала успокаивающе задавать вопросы:

— Ты настолько сильно хотела служить в армии?

— Да. Там у меня было все: работа, дом, друзья. А они предали меня, вышвырнули, как использованную вещь. — Потом обратилась к Федору. — Разве я бросала вас в беде, разве я не спасала вас, не подставляла свое плечо в тяжелые минуты? Вы разрушили мою жизнь, я оказалась ненужной.

Федор задумался.

— Но ты же знаешь, что у нас нельзя раскисать, иначе ты становишься мишенью сама и подставляешь других. Это не детсад.

— Знаю! Разве вы всегда себя контролировали? Вспомни, как блевал Иван после «скачка», как Влад упал в обморок после пятидесятикилометрового броска — разве я осуждала их за слабость? А вы слили меня «за забор», как только я сорвалась.

— Но ты вела себя неадекватно, ты спала с товарищами, стравливала их. Зачем?

— Не знаю, просто я все вспомнила и возненавидела всех.

— Детство? — спросила я у Кэт.

— Да какое это детство, — так скорбно сказала она, что у меня комок подступил к горлу.

— Что ты увидела в морге? — спросила я ее.

Она сразу же поняла, о чем речь:

— Мать и отчима.

— Но они не могли там находиться.

— Да, я понимаю. Но это были они.

— Это были люди, похожие на них.

— Наверное, но мне стало так страшно. Перед пожаром они выглядели так же.

— Ты убила их?

— Только отчима, я свернула ему шею. Мать была сильно пьяна, так и сгорела.

— Ты сожгла свою мать? — спросила я.

— Это существо уже не было матерью, она давно потеряла человеческое обличье. С ее молчаливого согласия отчим насиловал меня, и если бы он принялся за Машу, она бы и на это не обратила внимания. Мы для нее не существовали. Позже она перестала существовать и для меня. Я боялась уходить из дома, боялась, что отчим изнасилует Машу, а мать и не заметит, или даже если заметит, останется равнодушной. Ее интересовала только водка. Не-до-че-ло-век!

— Маша ведь была его родной дочерью, вряд ли бы он совершил с ней подобное, — усомнилась я.

— Ты думаешь? — с таким сарказмом спросила Кэт, что я ей поверила. — Как раз в тот день он щупал ее, я сама видела. Она просила: «Папочка, не надо, папочка, можно я пойду, — потом посмотрела на меня своими невинными глазами и попросила: — Катя, помоги!» Тогда уже я не выдержала.

— Как у тебя хватило сил убить его?

— Не знаю. Я вложила в свои руки всю злобу, ненависть, отвращение к нему. Он столько времени измывался надо мной, столько был моим кошмаром, а я за секунду сломала ему шею и все… Это оказалось так просто.

Мы надолго замолчали.

— Кэт, — позвал ее Федор, — прости нас!

— Да что теперь, — вздохнула она. — Уже поздно, ничего не вернуть. Я так устала, у меня больше нет сил. Что меня ждет? Тюрьма или психушка, а я уже не хочу бороться, я очень, очень устала, — повторила она.

— Кэт, приедут наши — они помогут, найдут специалистов, теперь мы тебя не бросим, — сказал Федор.

— Я не хочу, это не поможет…

— Что ты, Катя, нужно жить, мы знаем доктора, который смотрел тебя в четырнадцать лет, он помог тебе тогда все забыть, он поможет и сейчас, — сказала я.

— Я не хочу забывать — и жить не хочу. Почему ты такая со мной, я ведь забрала у тебя этого? — она указала в сторону Коки.

— Он сам этого хотел, он любил тебя, иначе бы не ушел.

— Он был бесполезный.

— От всех есть польза.

— От меня нет.

— Ты спасла свою сестру.

— А скольких погубила…

— Зачем? — спросила я.

— Я хотела, чтобы им было больно так же, как мне когда-то.

— Тебе стало легче?

— Нет! Я почти ничего не чувствую, давно ничего не чувствую. Я труп, ходячий мертвец, ничто не помогает: ни секс, ни убийства, ни огонь. С каждым днем все хуже и хуже… Зачем так жить? Ради чего?

Я задумалась, Кэт тоже притихла. Она присела на стул, долго сидела, не шевелясь, что-то обдумывая. Потом ее лицо изменилось, стало совсем другим: разгладилась складка между бровями, исчез хищный прищур глаз, всегда сжатые губы смягчились, взгляд просветлел. Она стала милой и нормальной. Такой, наверное, она и была бы, если бы ее не изнасиловал пьяный отчим, не предала родная мать, не отказались приемные родители, если бы ее не уволили из армии, если бы она нашла свою сестру. Тогда бы ее сердце не ожесточилось, а психика не нарушилась от череды несчастий. Она была бы хорошим и не злым человеком. Люди не рождаются злыми, они становятся такими в процессе жизни.

— Живи за меня! — сказала она мне.

— Что? — переспросила я ее.

Вместо ответа Катя приставила пистолет к виску и выстрелила.

— Зачем? — закричала я, но было уже поздно.

Я успела подхватить ее падающее тело.

Из ее головы текла струйка крови, но я не обращала на это внимания. Я смотрела на гибкое красивое тело, сильные руки, лицо, похожее на мое. Я гладила голову Кати, обнимала ее, плакала и шептала: «Теперь все позади, больше никто тебя не обидит, все прошло…».

Я так много узнала о Кэт, что сроднилась с ней и жалела так, как, наверное, ее никто и никогда в жизни не жалел. Бедная, бедная… Я склонилась над ней и только сейчас поняла, что она не красила волосы, что она была абсолютно седой.

Я никого так не оплакивала, как ее, своего недавнего врага — даже своих родителей. Они прожили нормальную жизнь, любили друг друга и меня и, хотя ушли рано, знали много хорошего и были счастливы. А Катя, что видела она? Она всеми силами пыталась выжить, спасти себя, обрести счастье, а вместо этого получала лишь предательство, разочарования, потери. Как мне было за нее больно. Как теперь жить с этим чувством непоправимости, сожаления и бесконечной жалости к ней? Если бы можно было что-то изменить в ее прежней жизни, сделать ее чуть счастливей, чуть удачливей. Понятно, что теперь уже ничего не исправить. Что она сказала перед смертью? «Живи за меня». Что ж, я постараюсь. Постараюсь прожить полноценно за двоих, а то и за троих. Я не буду прятаться, я буду жить на всю катушку: любить, творить — и даже научусь отжиматься…

Федор стоял и смотрел на меня с недоумением.

— Все же ты невероятно сумасшедшая девушка! — произнес он.