Без грима. Воспоминания - Аркадий Райкин

Так вот, генерал тот был крепок, как дуб, бодр, как лозунг, и я подумал, что он не только сам обливается холодной водой по утрам, но еще и требует этого от всего человечества. Позже выяснилось, что я был недалек от истины. Он сам рассказал мне, что распорядился у входа на аэродром поставить гимнастического коня и пропускать только тех, кто мог с ходу взять это препятствие.

Правда, во всем остальном я ошибался. Но не будем опережать события.

– Вот это да! Вот это гость веселый! – говорил он, до боли стискивая мою руку; как я ни пытался высвободить ее, ничего у меня не получалось. – А мы, летчики, любим артистов. Артисты – это, знаешь, брат, это… того… артисты… А ну-ка, признавайся: обедал небось на прошлой неделе? А то, как я посмотрю, больно ты тощий. Война аппетит отбила или отродясь такой?

Я терпеть не могу эту манеру «тыкать» первому встречному. И ответил ему с подчеркнутой вежливостью:

– Благодарю вас. Я не голоден. Мое дело к вам состоит в том…

– Да знаю, знаю, – перебил он меня. – Послал уже за твоими. Адъютант мой поехал. Он у меня знаешь какой? Одна нога здесь, другая там. Такого второго поискать надо. А между прочим, простой парень. Я простых люблю. А ты?

Явно наслаждаясь моим ошалелым видом, генерал густо намазал масло на хлеб, поставил передо мной тарелку дымящихся щей, в которой плавали золотистые кружочки жира, и налил себе и мне по целому стакану водки:

– Ну, за все хорошее! – Спасибо. Я, в общем, не пью… Его лицо приняло такое изумленно-озадаченное выражение, как если бы я на его глазах проглотил вилку.

– В общем не пьешь или вообще? – спросил генерал.

– Вообще. Никогда. Во всяком случае, водку. – Та-ак, – протянул он, – это никуда не годится.

А ну-ка, давай ее разом. Пей, говорю! Ты ж, артист, продрог, как цуцик. Заболеешь – кто с тобой будет нянчиться?

– Да ничего. Я вот лучше щей… И тут он как гаркнет: – Положи ложку. Пей! Делать нечего. Опрокинул я в себя стакан обжигающего зелья (ненавижу водку и никогда не понимал, как от нее можно испытывать удовольствие). Генерал тоже выпил.

– Ну что, – сказал он, смачно хлебая щи, – значит, из Питера будешь? Эх, Питер, Питер… Ну, и как там люди искусства?

Странный вопрос. Но я уже пришел в себя, успокоился и согрелся. И стал рассказывать об Акимове, Козинцеве, Зощенко, Юрии Германе, Евгении Шварце, Ольге Берггольц и многих других, кто в эти дни тушил «зажигалки» на крышах, выступал по радио перед бойцами, писал газетные репортажи с фронта. Я говорил долго, и образы милых моему сердцу людей как бы сообщали мне второе дыхание, подкрепляли меня.

Потом, помнится, рассказывал ему, чьи дети находятся сейчас в Гаврилове Яме. Алеша, сын Юрия Германа. Миша, сын писателя Михаила Козакова… и попутно давал пояснения, так сказать, представлял ему тех или иных писателей. Генерал слушал внимательно, не перебивал. Но с таким видом, что мне нетрудно было сделать вывод: все эти имена для него в новинку, он понятия о них не имеет.

При этом я думал: грубый в сущности человек, этот генерал; наверное, неплохой, но неотесанный. Нет, конечно, я испытывал признательность к нему, но ясно отдавал себе отчет в том, что в мирное-то время не сидели бы мы с ним за одним столом, да и не стал бы я ему ничего такого рассказывать.

Как будто угадав тайный ход моих мыслей, генерал ударил ладонью по столу, так что посуда зазвенела:

– Ну, давай по второй! – Ни за что! Увольте, прошу вас. Но он наполнил второй стакан: – А вот если не выпьешь, я сейчас в Гаврилов Ям другую машину пошлю и приказ отдам, чтобы твоих оттуда не привозили.

Мы выпили по второй. Мне становится плохо. Генерал укладывает меня на диван.

Как ни странно, я не опьянел (наверное, сказалось нервное напряжение). Я лежал на диване, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежал не в забытьи, а в каком-то оцепенении. Сколько это продолжалось? Мне казалось – вечность. А в самом деле, наверное, минут пятнадцать.

В комнату вошли два летчика, и я невольно услышал разговор генерала с ними.

– Что, дрейфишь? На Берлин не полетишь? – сказал он первому.

Насчет Берлина он, разумеется, шутил. Но боевое задание, о котором шла речь, было, как видно, нешуточным. Затем генерал обратился к другому летчику с вопросами, как бы не имевшими отношения к только что возникшей теме. А первый летчик все пытался вклиниться, все твердил:

– Товарищ генерал, разрешите обратиться. Но генерал словно и не слышал его. Мне даже стало жалко этого летчика: обвинили его в том, что он боится лететь, а теперь и слова сказать не дают… И вдруг, когда парень совсем было отчаялся, генерал неожиданно бросил ему:

– Значит, полетишь? Конечно, полетишь. Я не сомневался в этом, сынок.

Летчики ушли, а я подумал, что мой генерал совсем не так прост и не так груб, как мне показалось. Дело даже не в том, что меня поразило само это слово «сынок» (хотя оно и впрямь было поразительно, поскольку генерал явно не годился летчикам в отцы). Главное, что в разговоре с ними он выказал проницательность и тактическую тонкость, которые трудно было в нем предположить. Я бы сказал, что он построил этот разговор как умный режиссер-педагог.

Но дальше произошло самое поразительное. Когда он заварил крепкий чай и мы снова уселись за стол, он вдруг сказал:

– Вот, говорят, «фэксы» формалистами были, а какой же Григорий Михайлович, к примеру, формалист?!

Это он, стало быть, Козинцева имел в виду. Я удивленно вытаращил глаза, а он продолжал как ни в чем не бывало:

– Художник, брат, тот же летчик. Подруби ему крылья – и что получится? Ерунда получится, вот что.

Я чуть не обжегся чаем, закашлялся, а генерал – чем дальше, тем больше:

– Лет десять назад самым веселым местом в Питере был ОГИЗ, канал Грибоедова, 9. Кому они, спрашивается, мешали, ежи и чижи, понимаешь ли…

Это он – о журналах «Еж» и «Чиж». И добавил со вздохом: – Что ты, милый, вылупился на меня? Думал, сапог перед тобою? Я, милый, две академии закончил.

После чего он погрузился в себя. Мы долго молчали. – А зачем вы меня дурачили? – спросил я, прервав паузу.

– Я вас не дурачил. (Я обратил внимание на то, что он впервые сказал «вы».) Вы сами себя дурачили. Кто вам сказал, что внешний вид всегда должен соответствовать содержанию?.. Ну хорошо. Вот вам другое сравнение. Вы знаете, что такое «ложный аэродром»? То-то же… Впрочем, если что – извините. Обижать вас я не хотел.

– Я могу понять, – сказал я, – для чего вы устраиваете подобные «маскарады». Но я не могу понять, отчего это вдруг вы нарушаете правила игры, которые сами же установили.

– Не напрашивайтесь на комплимент, – буркнул он. Наша дальнейшая беседа была в высшей степени поучительна для меня…

Но вскоре я стал нервничать: до прибытия эшелона оставалось совсем немного. Генерал меня успокаивал, говорил, что в армии все – минута в минуту, что адъютант не опоздает. И вдруг предложил пойти в театр на спектакль «Петр I» по Алексею Толстому.