Ангельские хроники - Владимир Волкофф

…Луна в последней четверти вот-вот закатится над Финским заливом, в снежной каше под ногами отражается там и тут звездный свет, а вверху, исхлестанный ветрами, умытый ледяным дождем, выметенный туманами, словно гигантская лампада, посылает во тьму красноватые отблески золотой купол Исаакиевского собора.

Два незнакомых человека, не видя друг друга, смотрят на мерцающий в ночи купол. С одинаковым рвением просят они одного и того же Бога об одном и том же: о благе и спасении русского народа. Но по-разному видится им путь к достижению этого блага.

Первый, тот, что находится ближе к собору, созерцает купол через окно маленькой угловой комнаты, которую он снимает в квартире г-на Бреммера в третьем этаже мрачного коричневого треугольного дома, принадлежащего г-ну Шилю. Жилец этот часто переезжает с места на место и снимает всегда лишь одну комнату, всегда угловую и всегда с видом на собор. Ему двадцать восемь лет. Он дворянин, инженер-поручик в отставке. Он – писатель и опубликовал уже несколько рассказов, которые имели определенный успех. Его часто сравнивают с великими, тем более что пишет он в слезливой псевдонародной манере, в духе современных властителей дум, так что его можно даже назвать писателем модным. Выглядит он чахлым и болезненным, но одет со вкусом. Однако сейчас его черный сюртук и серый кашемировый жилет помяты, а туфли испачканы грязью, так как он долго шел под дождем и насквозь промок. В ста метрах от него, словно пытаясь вырваться из лесов, скрывающих розовый гранит колонн и серый мрамор стен, высится собор.

Другой человек смотрит на купол издали, с расстояния не менее пятисот метров, из окна по-спартански обставленного рабочего кабинета, служащего ему одновременно и спальней. Он глядит, как купол парит в небесах над убегающими вдаль крышами и кронами деревьев, с трудом различая его на фоне ночного неба, которое словно сообщает ему свое неясное мерцание. На человеке повседневная форма офицера Измайловского полка. Он крепок и красив, у него широкие плечи и тонкая талия, а чуть косящий взгляд словно создан для того, чтобы метать молнии. Впрочем, его часто сравнивают с Юпитером. И никто, кроме его лейб-медиков, не знает, что он подвержен головокружениям и приливам крови к голове и что ему грозит водянка.

За спиной его в позе почтительного ожидания стоит граф Орлов, тот самый, что после смерти Бенкендорфа заведует Третьим отделением и командует жандармерией. Он на своем месте, но никогда он не заменит друга, у постели которого Николай оставался, пока тот не отошел в мир иной; которому театральным жестом – он любит такое – он протянул однажды свой носовой платок, чтобы тот, принимая репрессивные меры, «утирал им слезы униженных и оскорбленных». Орлов положил на стол Его Величества папку. В папке – тридцать четыре фамилии с соответствующими комментариями доносителя Антонелли.

Император все смотрит в полукруглое окно с темными шторами. Он молится за свой народ, за тех, кого он зовет своими детьми, среди кого он любит гулять один, без охраны, не раздумывая, в свойственном ему театральном порыве помогая крестьянину поднять мешок с мукой или провожая до кладбища одинокий гроб. Он молится, и внутри него поднимается тоска: «Неужели снова начнется этот ужас?»

Какая буря разыгралась четверть века назад, когда он только взошел на престол! Законность престолонаследия ни у кого не вызывала сомнений: его старший брат Александр завещал трон ему, ибо второй брат его, Константин, царствовать отказался. Константин признал младшего брата своим государем; дворянство, армия, весь народ должны были присягнуть ему на верность, но вот горстка заговорщиков из высшей знати посеяла смуту. Это было в декабре. Их и назовут потом декабристами. Они стали морочить народ. «Константин, – кричали они, – не отказывался от короны. Николай – узурпатор!» Целые полки присоединились к восставшим во имя этой ложной законности. А декабристы, что же, приготовили они что-нибудь на смену старому режиму, была у них конституция? Нет, они собирались импровизировать. А программа, какая-нибудь цельная доктрина? Нет, они были просто идеалисты. Так зачем же им было свергать его, императора? Ну, конечно, определенную роль сыграли личные амбиции. Но главное – это так называемое Просвещение, которое испортило, развратило их незрелые умы, и вот эти титулованные кретины возомнили себя способными дать не сегодня завтра русскому народу свободу и счастье.

Когда выступившие на одной стороне разум и пушки победили, Николай сам ночи напролет допрашивал декабристов, не допуская в их адрес ни малейшего оскорбления, ни малейшей грубости, всегда с неизменным желанием понять их. Что же заставило этих молодых аристократов, представителей привилегированного класса, поставить под угрозу безопасность государства, отказаться от принесенной ими присяги, запятнать честь семьи, попрать освященный Церковью вековой порядок вещей, выпустить на волю гидру народного бунта, обуздать которую они были неспособны? Что как не смехотворная самонадеянность, преступная глупость?

Николай как сейчас видит их лица во время допросов: Трубецкой – трусливая душонка, Пестель – фат, Бестужев – тот просто умирал со страха, Рылеев – вечный неудачник, Каховский с его постоянным желанием нравиться, Муравьев – туповатый гуляка, ну и вся эта прочая мелюзга, кого он отправил в ссылку или просто помиловал, после того как суд приговорил их к смертной казни…

Повесил он только пятерых, тех, кого судьи предложили четвертовать. И правда, смерть через повешение – это самое малое, что они заслужили: их безумие поколебало государственные устои; уж они-то сами не остановились бы перед убийством. Ведь это из-за них петербургский снег обагрился тогда кровью тысячи двухсот семидесяти русских солдатиков, обманутых своими офицерами: ради спасения нации их пришлось расстрелять на узкой Галерной улице. Нет, не он, Николай, ответствен за эти смерти: это все они, салонные хлыщи, надушенные мечтатели, на них пала эта кровь. А какой вздор они несли, да с какой наглостью, с каким красноречием! «Мы сломали наши ножны, – кричал Каховский, – нам некуда деть наши сабли, кроме как вонзить их в сердце врагам истинной России!» Кстати о саблях, именно он пистолетным выстрелом в упор убил генерала Милорадовича, прибывшего для переговоров с восставшими. А Бестужев: он, император, сказал ему, что считает в своей воле простить его, а тот воспротивился: «Такие злоупотребления и заставили нас пойти на заговор». «Я думал, – ответил ему тогда Николай, – что самая ценная привилегия государя заключается именно в возможности помиловать неблагодарного». Однако он не помиловал ни Бестужева, ни Каховского: нельзя быть великодушным ради собственного удовольствия. Он не простил и никогда не простит преступных безумцев, по чьей милости начало его царствования было запятнано кровью. И если все это безумие повторится, что ж, он снова поступит так же. Он ответствен перед Господом и перед русским народом. Ничто не должно нарушать порядка вещей и покоя его верных подданных. Он будет действовать по обстоятельствам.

Он отрывает глаза от купола, тускло поблескивающего в апрельской ночи, поворачивается к Орлову и, указывая пальцем на папку с тридцатью четырьмя именами, говорит:

– Арестовать всех.

Среди этих тридцати четырех имен есть одно, напротив которого красным карандашом помечено: «Особо опасен». Это имя принадлежит тому, кто только что, одновременно со своим государем, смотрел на Исаакиевский собор запавшими серо-голубыми глазами, на дне которых затаилась эпилепсия.