Экстаз - Рю Мураками

— У вас до сих пор расширенные зрачки.

— Да знаю, и в таком состоянии все, что я мог бы тебе сказать, неминуемо превратится в исповедь… — объявил он, тыча в меня указательным пальцем.

— Вы ненавидите исповеди?

— Не совсем так, ты ведь можешь говорить на исповеди о чем угодно, — сказал он, отпивая еще один глоток «Миллера», чтобы запить очередные две таблетки аспирина и еще какие-то три пилюли, которые он достал из пластиковой коробочки розового цвета.

— Это что?

— Кедокуэн, китайское средство, нечто вроде противоядия. Очень модная штука среди местных наркоманов последние четыре-пять лет, или нет, всего года два-три. Для сердечников тоже хорошо. Нужно разжевать их, не запивая, помогает лучше переносить блюз отрыва. Для печени тоже хорошо, и согревает опять же! Знаешь, для некоторых это даже лучше, чем наркота. Настоящее чудо-средство, хотя говорят, что им тоже не стоит злоупотреблять. Производится в Таиланде, видишь, одни китайские иероглифы на упаковке. В Японии — в свободной продаже. Все думают, что это от простуды.

— Лекарство от простуды?

— ТЫ думаешь, что средства дезинтоксикации так прямо и лежат везде у всех на виду и стоит только щелкнуть пальцами, чтобы их заполучить? Это чудо-средство, я тебе говорю. Только не стоит привыкать, иначе перестает действовать. Я хочу вернуться к тому, что вы недавно сказали: вы не любите исповедоваться? — Бар начинал заполняться. Птенчики, черная проститутка, старше со своей стопкой газет, мужик в мятом костюме, тянувший свою водку, какая-то беременная с очень бледным лицом, сидевшая прислонившись к стенке, и целая толпа мужчин, по виду которых казалось, что они зашли пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться в ночную смену на завод. — Неважно, кому исповедоваться, вы так не думаете? Кукле, марионетке или статуе Будды, не все ли равно? — сказал я.

Язаки схватил меня за рукав:

— Идем отсюда.

Яма уже куда-то пропал, когда мы проходили мимо полуразрушенного ливанского ресторана, где я его встретил. Прошел уже не один час. Наверное, его отвезли в больницу или же он прятался где-то в другом месте. Я хотел бы знать, что сказал бы Язаки, проходя мимо него. «Ну и ладно, не все ли равно», — подумал я, пока мы шагали по улицам Бауэри, наполненным запахом гниения и разложения. Язаки шел впереди, засунув руки в карманы, не останавливаясь и не замедляя шаг. Невозмутимо. Язаки был немного ниже меня ростом, но казался крепче сложением. Пару раз он обернулся, проверяя, иду ли я за ним. «Лучше держись подальше от Язаки!» — предупреждал меня Яма. «У Язаки все документы в порядке, есть место жительства, солидные банковские поручительства, он пытается вжиться в шкуру бомжа, чтобы написать роман», — рассказали социальные работники. Ган говорил мне то же самое. Он якобы хотел написать роман, и именно поэтому пропадал в Бауэри, а Гану приходилось каждую неделю платить итальянской мафии, чтобы обеспечить его безопасность. Кей-ко Катаока разрыдалась, когда я сообщил ей, что Язаки стал бомжом: «…Это все из-за этой девки… этой девки…» — бубня, повторяла она. Я понимал, что «этой девкой» могла быть только Рейко. Интересно, что бы сказал Язаки, спроси я у него, пишет ли он сейчас роман? Мы уже подходили к границе квартала Бауэри. Когда ты шел вот так, в том же темпе, что и остальные прохожие, такие слова, как «алкоголики», «бомжи» или «наркоманы», не казались такими уж страшными. Может быть, это было дело привычки? Сближения? Нет, дело было не в этом. Как только ты попадал сюда, будучи уже не в силах дергаться, тут же оказывался с выбитыми зубами, вынужденный сосать у какой-нибудь сволочи, тебе могли пробить башку бутылкой из-под виски, голод и холод довершали начатое, и ты уже не мог перестать дрожать, мочиться под себя и делать в штаны, в ушах у тебя постоянно гудело, а перед глазами мелькало неизвестно что. Однако весь этот страх нагнетался твоим собственным воображением, и ужас кончить таким образом, со вздутым лицом, распухшими от неподвижности ногами, все это наваждение тоже в конце концов должно было сойти на нет. Должно быть, ты постепенно переставал чувствовать все, что приходило извне, терял себя самого, даже не осознавая, что погружаешься в это состояние. Сам страх потерять себя должен был исчезнуть, даже если это являлось тем, что невозможно было понять, не испытав на себе. Даже жить или умереть — не имело больше значения. И если надо было прилечь, то было уже не важно, на шелковых ли простынях или на бетоне. Безумие теряло все свои права до самой границы между тобой и другим. Вот что представлял собой этот квартал и все это скопление испитых, опустившихся типов, и осознание этого парадоксальным образом сообщало мне какое-то странное чувство утешения.

Язаки вдруг перешел через дорогу и направился к какому-то старому зданию, ничем не отличавшемуся от остальных. Дом этот находился совсем близко от места съемок, где мы встретились в первый раз. Через два квартала уже был виден клуб «СБЖБ». На входной двери висело пять массивных замков, которые Язаки стал открывать один за другим. Руки у него дрожали. За дверью оказалась металлическая решетка, которую он тоже отпер, чтобы проникнуть внутрь. Дальше шли коридор и лестница. К моему великому удивлению, коридор вел в маленький ресторанчик. Какой-то европеец маленького роста приветствовал Язаки по-японски. Ресторанчик в самом деле был очень мал: узкое, вытянутое в длину помещение на четыре пять столиков максимум. Сейчас здесь было всего два посетителя — два гея, один гораздо старше другого. Оба они весьма ловко управлялись со своими красными палочками, поглощая, вероятно, какое-то блюдо на основе мисо Сейкио. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что на европейце поверх футболки был надет передник.

— Давид, — сказал Язаки, обращаясь к нему, — я пойду наверх, отдохну.

Давид улыбнулся, кивнув, и скрылся в глубине ресторана.

Мы стали быстро подниматься наверх, почти задыхаясь. Лестница была деревянная и почему-то напоминала мне начальную школу: ступеньки так же стерлись от времени в том месте, где на них наступали. Несколько раз нам пришлось остановиться и. прислонившись спиной к стене, перевести дыхание. На третьем этаже был такой же длинный коридор и четыре двери. От такого стремительного подъема мышцы у нас быстро устали и ноги дрожали. Сквозь одну из дверей слышались приглушенные звуки бас-гитары, бренчавшей что-то в стиле рэп. Внутри помещение, должно быть, было полностью звукоизолировано: снаружи мы почти ничего не слышали, звук прорывался только через большую замочную скважину. Язаки опять стал открывать навесные замки, начав с верхнего. Открыв все пять, он вошел внутрь.

За дверью оказалось просторное помещение, раз в десять больше всей моей квартиры в Токио. Не меньше семидесяти-восьмидесяти квадратных метров. Язаки направился к холодильнику, стоявшему в углу, где была устроена кухня, открыл его и, достав литровую бутылку содовой «Крэб», отпил большой глоток. Затем повалился на черный кожаный диван, стоявший посреди комнаты. Какое-то время он лежал на спине, протирая глаза.

— Можно мне тоже содовой? — спросил я.

Он кивнул, не переставая тереть глаза.