Идиот - Федор Достоевский

— Матушка! — всё еще вопил Лебедев, опять порываясь вперед,но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.

Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Оноторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.

— Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаяськругом к кому ни попало: — вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помнясебя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?

Князь наблюдал грустно и молча.

— Я зубами выхвачу за одну только тысячу! — предложил былоФердыщенко.

— Зубами-то и я бы сумел! — проскрежетал кулачный господин,сзади всех, в припадке решительного отчаяния. — Ч-чоррт возьми! Горит, всёсгорит! — вскричал он, увидев пламя.

— Горит, горит! — кричали все в один голос почти все тожепорываясь к камину.

— Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!

— Полезай! — заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане врешительном исступлении и дергая егоза рукав: — полезай, фанфаронишка! Сгорит!О, пр-р-роклятый!

Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел кдверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.

— Обморок! — закричали кругом.

— Матушка, сгорят! — вопил Лебедев.

— Даром сгорят! — ревели со всех сторон.

— Катя, Паша, воды ему, спирту! — крикнула НастасьяФилипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку. Вся почти наружнаябумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что внутренность была нетронута. Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы. Всевздохнули свободнее.

— Разве только тысченочка какая-нибудь поиспортилась, аостальные все целы, — с умилением выговорил Лебедев.

— Все его! Вся пачка его! Слышите, господа! — провозгласилаНастасья Филипповна, кладя пачку возле Гани: — а не пошел-таки, выдержал!Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бызарезал, пожалуй… вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, ДарьяАлексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина, Я отдаю ему вполную собственность, в вознаграждение… ну, там, чего бы то ни было! Скажитеему. Пусть тут подле него и лежит… Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый разчеловека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci![20]

Вся Рогожинская ватага с шумом, с громом, с криками пронесласьпо комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной. В заледевушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповнавсех их перецеловала.

— Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете? Да куда же выпойдете? И еще в день рождения, в такой день! — спрашивали расплакавшиесядевушки, целуя у ней руки.

— На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место,. а нето в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня непоминайте лихом…

Князь стремглав бросился к подъезду, где все рассаживалисьна четырех тройках с колокольчиками. Генерал успел догнать его еще на лестнице.

— Помилуй, князь, опомнись! — говорил он, хватая его заруку: — брось! Видишь, какая она! Как отец говорю…

Князь поглядел на него, но, не сказав ни слова, вырвался ипобежал вниз.

У подъезда, от которого только-что откатили тройки, генералразглядел, что князь схватил первого извозчика и крикнул ему “в Екатерингоф,вслед за тройками”. Затем подкатил генеральский серенький рысачек и увлекгенерала домой, с новыми надеждами и расчетами, и с давешним жемчугом, которыйгенерал всё-таки не забыл взять с собой. Между расчетами мелькнул ему раза дваи соблазнительный образ Настасьи Филипповны; генерал вздохнул:

— Жаль! Искренно жаль! Погибшая женщина! Женщинасумасшедшая!.. Ну-с, а князю теперь не Настасью Филипповну надо…

В этом же роде несколько нравоучительных и напутственныхслов произнесено было и другими двумя собеседниками из гостей НастасьиФилипповны, рассудившими пройти несколько пешком.

— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев вэтом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын: — обиженный там будто бы идетк обидчику и говорит ему: “ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоихглазах свой живот”, и с этими словами действительно распарывает в глазахобидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение,точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, АфанасийИванович!

— А вы думаете, что и тут в этом роде было, — ответил сулыбкой Афанасий Иванович, — гм! Вы однако ж остроумно… и прекрасное сравнениепривели. Но вы видели однако же сами, милейший Иван Петрович, что я сделал всё,что мог; не могу же я сверх возможного, согласитесь сами? Но согласитесь однакож и с тем, что в этой женщине присутствовали капитальные достоинства… блестящиечерты. Я давеча и крикнуть даже хотел, если бы мог только себе это позволитьпри этом содоме, что она сама есть самое лучшее мое оправдание на все ееобвинения. Ну кто не пленился бы иногда этою женщиной до забвения рассудка и…всего? Смотрите, этот мужик, Рогожин, сто тысяч ей приволок! Положим, это всё,что случилось там теперь, — эфемерно, романтично, неприлично, но затоколоритно, зато оригинально, — согласитесь сами. Боже, что бы могло быть изтакого характера и при такой красоте! Но несмотря на все усилия, на образованиедаже, — всё погибло! Нешлифованный алмаз, — я несколько раз говорил это…

И Афанасий Иванович глубоко вздохнул.

Дня два после странного приключения на вечере у НастасьиФилипповны, которым мы закончили первую часть нашего рассказа, князь Мышкинпоспешил выехать в Москву, по делу о получении своего неожиданного наследства.Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его отъезда;но об этом, равно как и о приключениях князя в Москве и вообще в продолжениеего отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений. Князьпробыл в отлучке ровно шесть месяцев, и даже те, кто имел некоторые причиныинтересоваться его судьбой, слишком мало могли узнать о нем за всё это время.Доходили, правда, к иным, хотя и очень редко, кой-какие слухи, но тоже большеючастью странные и всегда почти один другому противоречившие. Более всехинтересовались князем, конечно, в доме Епанчиных, с которыми он, уезжая, дажене успел и проститься. Генерал, впрочем, виделся с ним тогда, и даже раза два,три; они о чем-то серьезно толковали. Но если сам Епанчин и виделся, то семействусвоему об этом не возвестил. Да и вообще в первое время, то-есть чуть ли нецелый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных о нем говорить было не принято.Одна только генеральша, Лизавета Прокофьевна, высказалась в самом начале, “чтоона в князе жестоко ошиблась”. Потом дня через два или три прибавила, но уже неназывая князя, а неопределенно, “что главнейшая черта в ее жизни былабеспрерывная ошибка в людях”. И наконец, уже дней десять спустя, заключила ввиде сентенции, чем-то раздражившись на дочерей, что: “Довольно ошибок! Большеих уже не будет”. Нельзя не заметить при этом, что в их доме довольно долгосуществовало какое-то неприятное настроение. Было что-то тяжелое, натянутое,недоговоренное, ссорное; все хмурились. Генерал день и ночь был занят, хлопотало делах; редко видели его более занятым и деятельным, — особенно по службе.Домашние едва успевали взглянуть на него. Что же касается до девиц Епанчиных,то вслух, конечно, ими ничего не было высказано. Может быть, даже и наединемежду собой сказано было слишком мало. Это были девицы гордые, высокомерные идаже между собой иногда стыдливые; а впрочем понимавшие друг друга не только спервого слова, но с первого даже взгляда, так что и говорить много иной разбыло бы не за чем.