SoSущее - Альберт Егазаров

— Впередсмотрительство и косоглядство, ультранеистовство и душегадство, — заключены в сем скопище заслуг, пусть он и не Платонов друг, но Кары грозной младший сын, вождь новый, старый господин, свобод поборник, перст страны, он рулевой срединного пути, магнит желаний, тяжесть поясов, надежда чепчиков, услада дамских снов, он… — Платон набрал воздуха для следующего периода, но ему пришлось прерваться, ибо кто-то осторожно потянул его за полу мантии.

— Я так и вознестись могу, Платон Азарович, — давайте ближе к делу, люди ждут, — почти ласково произнес Нетуп, и Платон впервые почувствовал ледяной холодок, пробравшийся к нему под жаркую мантию.

— Да-да, — собираясь с мыслями, согласился он, но удержаться от главной драгоценности интродукции все же не смог, ибо слишком долго шлифовал он бриллиант выпада, чтобы оставить его без света оглашения. — Он всем нужник, любитель дыр, противнику он моченый сортир, он арканархов величальник, начальникам всегда молчальник и всем молчалкам — грозный командир! — Платон выкрикнул последнюю фразу со сдержанной страстью, как какой-нибудь Чурайс на собрании миноритарных акционеров. — Его представляю, идущего по тонкому льду симпатий к кисельным берегам Млечной, локапалу северо-восточного локуса, пути постоянного Нетупа! — закончил оглашение Платон и воздел к потолку руки.

— Спасибо, спасибо, э-ээ, да… Платон Азарович. Даже за неприкрытую лесть… Молчалкам командир, — это, знаете, пока еще в отдаленной перспективе, хотя и торопят меня… — Нетуп задумался и по-стариковски подтянул согнутую руку к груди, — сами знаете где.

Опять эти игры в сухорукого, внутренне поморщился Платон, но на лице изобразил самое искреннее радушие.

— Да и не ожидал, право, что удостоюсь такого внимания от самого церемониарха. Жаль только, что не запомню титулов всех с каденциями и оглашениями, — продолжал Нетуп, соскальзывая с Уставной дорожки.

«Как же, — отметил Платон, — не запомнит. У него даже запятые пронумерованы — диктофона не надо».

— Идущий в Гору приветствует тебя, — сухо сказал Платон, возвращая оглашаемого на путь представления.

— Да-да, действительно, что это я, с лирикой в дела государевы, — произнес Нетуп почти заискивающим тоном, в котором Платону опять почудились нотки отложенного превосходства.

И руку из дыры наслаждения он вытащил до небрежения быстро и без всякого восторга в привычно-стеклянных глазах.

Изобразив протокольное восхищение сосабельностью неофита, Нетуп подмигнул церемониарху и, не дожидаясь стука его жезла, двинулся прочь, предоставив Платону в одиночку доиграть сцену показательной расправы.

Черная скорлупа отвердевших миазмов нерастраченной ненависти еще сильнее сковала его тело и душу. И у него снова, как и несколько лет назад, не было ответа на вопрос, туп или не туп Нетуп. Валяет ли он Ваньку, пользуясь врожденной способностью запирать каналы чужой ненависти, или же избран для работы с миазмами. Если избран, то кем? Эти полномочия имеются у раз-три-пять, ну десять… Можно, конечно, успокоиться, что Нетуп таким уродился, а значит, всех масштабов своего дара не осознает. А если его приняли, это… это совсем плохо. Два шамана в одном наслеге не камлают… Даже в таком большом, как северо-восточный локус. «Но тогда зачем его самого вернули в Братство?» — подумал Платон и поднял глаза.

На него смотрело простодушно-наглое лицо в крупных веснушках.

— Из стран рассеяния в страну россиянов, — копируя копию Первого Президента той самой Россиянии, сказал посетитель в коротких и не по размеру его обширного зада узких штанах с лямками. Из серо-синего реликта советского легпрома выглядывали толстые голяшки с рыжими щетинистыми волосами, а просторные бедра слишком двусмысленно распирали толстую материю.

Еще один гигантопиг[131], подумал Платон и брезгливо поморщился. Что поделаешь, и таких поросят представлять приходится. Но только зачем его подтянули? Не за выслугу же лет? Давно пора списать. У него и рудимент-то неразвитый — разве что язык шершавый. Какой из него сосунок? Чистый клептарх. Такого разве что под свинью подкладывать, решил Платон и еще раз взглянул на Фредди Хока (также известного как Фрида), — вот даже лицом в подсвинка вышел.

И Фредди, словно бы стараясь оправдать характеристику церемониарха, вполне по-свински шмыгнул пятачком.

— А вы всё в сосалки играете?! Понравилось, остановиться не можете! Мало того что приезжаешь сюда, как на кладбище, так еще и правила соблюдай, мертвецом прикидывайся. Хе-хе, ну и где этот пальцесос? Как он, ничего прикладывается? — дребезжал Хок, бесцеремонно протягивая руку к завесе. — Вот я недавно такого… как там на вашей-нашей… фене… это… да, фаллофага, вот… — но тут словесный понос бывшего загребка-клептарха, иногда выдававшего себя за настоящего сосунка, прервал Платонов жезл, упершийся в толстое бедро. — Ты чего это, Бо?.. — срываясь в фальцет, возмутился Фредди, но тут металлическое жало еще сильнее примяло тон наглеца, — это… забыл, чееестно… а, Платон, Платон Азарович! — вспомнил Хок, и жало чуть вышло из рыхлой плоти, — больно же.

— Его высоконеприличие… — медленно, нараспев, начал Платон интродукцию, — примат греха и грех приматов, двуликий анус, афедрон меча, надежда тьмы, долина плача, анчар помойного ручья, исчадье чада, глина кирпича, кирпич без мастера, раствор без мастерка, крюк Крюгера, палитра дурака! — с чувством глубочайшего омерзения договаривал Платон свою возвышенную инвективу на представляемого.

Фредди Хок прослушал представление с тем же безразличным видом, с каким двадцать лет назад внимал отчетному докладу на комсомольском съезде.

Да, неисповедимы пути Дающей. То ангелам — навоз, то бисер — свиньям, с сожалением подумал Платон, и кончик его жезла соскользнул вниз, открывая заветную дыру похотливому загребку.

Оттопырив назад левую руку, Хок с грацией разжиревшей стриптизерши потянулся к светоносному отверстию… и полез бы таки на первую ступень, и, что удивительно, с полным на то правом, но грозный щуп церемониарха остановил нахрапистого гигантопига.

Не прошло и двух секунд сосания, как Фредди, сощурив узкие глазки, стал приворковывать:

— Ой-ой, ой, ну кто же, кто же там, сосучий такой? Ой, ой, — это же не сосунок, это же секс-бомба какая-то! — поводя обширным афедроном, восхищался загребок. — Ооох, — застонал он, — если ему с пальцами такие штуки выделывать удается… — И так самозабвенно полез головой в отверстие, что Платон даже не успел осадить наглеца.

Зато Ромка оказался на высоте. Подпустив Хоково рыльце поближе, разъяренный недососок так чпокнул бывшего товарища по финансовым играм в раскрытые губы, что тот опрокинулся на свой знаменитый афедрон.

Из его глаз лились самые настоящие слезы. Да, все было нипочем рыжему клептарху по обе стороны Правды. Но отвергнуть его чистую, бескорыстную и большую-большую… любовь.

Глядя на пытавшегося встать Хока, Платон почувствовал себя легче и уверенней. Ненависть теперь широким потоком лилась из него, не образуя вредоносную, разъедающую волю коросту. Он даже видел, как эта черная суспензия, точно мрачный Стикс, подхватила незадачливого адельфа и унесла его