Сексуальная жизнь Катрин М. - Катрин Милле

Моя покорность вызвана не желанием подчиняться — я никогда не искала возможностей испытать мазохистическое удовлетворение, — а глубинным равнодушием ко всему, что происходит с моим телом, да и с телами вообще. Для меня, конечно, было бы немыслимо принять участие в крайних формах сексуальной деятельности, к примеру наносить — получать — телесные повреждения, но по отношению к остальной части — неизмеримо богатого — спектра всякого рода странностей и даже маний я всегда действовала без малейшего предубеждения и в любых обстоятельствах была доступна и открыта телом и душой. Единственный возможный упрек в мой адрес заключается в том, что, при условии отсутствия в мире моих эротических фантазий живого отклика на то, что происходит в реальности, я могу выказывать недостаточно пыла. Некоторое — весьма продолжительное — время я навещала мужчину, который время от времени испытывал потребность помочиться на меня. Когда он выдергивал меня из кровати и ставил на пол для минета, я уже знала, к чему следует готовиться. Как только его член достигал определенного уровня напряженности, он отнимал его у меня, отстранялся и нацеливал мне в рот, который я открывала пошире. В таком положении я должна была походить на причащающуюся. После завершения приготовлений неизбежно наступала непродолжительная пауза, в течение которой он, казалось, ментально проецировал траекторию движения струи. Удивительно, но такое сосредоточение никак не отражалось на качестве эрекции. Ну а затем на меня обрушивался шквальный, густой, плотный, горячий поток. Горький. Мне никогда в жизни не приходилось отведывать ничего более горького, горечь этой мочи заставляла сокращаться мышцы языка, скручивающегося в горле в тугой комок. Он манипулировал фонтанирующим членом, как садовник управляется с поливальным шлангом, жидкости было так много и поливание длилось так долго, что я нередко в конце концов принималась отбрыкиваться, как мы отбиваемся от злодея, подстерегшего нас со шлангом в руке и принимающегося поливать из-за угла почем зря. Однажды, обессиленная, я улеглась под этим золотым дождем на пол, и он, опустошив мочевой пузырь, присоединился ко мне и принялся обеими руками размазывать мне по всему телу мочу, сопровождая действо поцелуями. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и заметить, что я не терплю, я ненавижу, когда у меня мокрые волосы в области шеи. Распростертая на полу в луже мочи, покрытая с ног до головы поцелуями, я ничего не могла с этим поделать и в результате разразилась гомерическим хохотом. Он обиделся, рассердился и прекратил всякое проявление нежных чувств. Спустя годы он не переставал припоминать мне этот эпизод: «Ты прекрасна, спору нет, но совершенно не умеешь стоять под струей!» Не умею и охотно в этом признаюсь. Могу сказать в свою защиту, что я расхохоталась вовсе не для того, чтобы скрыть смущение (он орошал меня подобным образом и раньше), и уж точно не для того, чтобы посмеяться над ним или над нами обоими (любое более или менее оригинальное секс-упражнение никак не может ни в каком смысле меня принизить, но, напротив, всегда служит источником гордости как еще одна веха на пути к Сексуальному Граалю). Я смеялась оттого, что, будучи неспособной обрести мазохистское счастье в ситуации, которую не считала унизительной, я, по крайней мере, могла ликовать от осознания того, что валяюсь в луже отвратительной жидкости.

Той, что испытывает истинное наслаждение, вцепившись губами во внушительных размеров соску, идеально подходят далеко не все позиции, и она запросто может быть поставлена в деликатное положение. Я, мягко говоря, не «госпожа» и никогда не «доминировала» — ни в обычной (мне никогда не случалось обводить мужчину вокруг пальца), ни в сексуальной жизни (ни в одной из множества распутных импровизированных миниатюр, в которых мне довелось принять участие, я никогда не брала в руки плетку). Так что легко можно представить себе мои затруднения, когда я была поставлена перед необходимостью награждать мужчину пощечинами! Один из моих любовников, тот, что назначал мне свидания в неурочные часы в районе Восточного вокзала, не ограничивался прилежным вылизыванием влагалища — периодически он отрывался от обсасываемого клитора и, сложив губы сердечком, просил влепить ему пощечину. Моя память не сохранила точных реплик, которые он произносил в эти минуты, но я отчетливо помню, что он принимался неожиданно называть меня «королевой», каковое обращение я, даже стараясь изо всех сил, не могла воспринимать иначе как смехотворное. Я глядела, как он вытягивал шею, и думала, что в этом лице, черты которого начинали расплываться и как бы таять, в этих влажных губах, наводивших на мысль о пьянчуге, который ненадолго оторвался от стакана, оставившего на его верхней губе сырой усообразный отпечаток, было что-то неопределимо-отталкивающее. Такие злые мысли, однако, не помогали мне лупить с требуемой силой. Иногда я пыталась бить по обеим щекам двойным движением — открытой и тыльной стороной ладони, — но опасение, что я могу поранить его одним из колец, удерживало руку. Иногда я пробовала бить с обеих рук по очереди, надеясь, что в каждое движение по отдельности мне удастся вложить побольше сил и отваги, но такая техника требовала надежной точки опоры, тогда как мое положение было весьма неустойчивым: когда ваши ягодицы балансируют на краешке дивана или кресла, давать пощечины с двух рук голове, торчащей у вас между бедер, несподручно. Ну и, в конце концов, для меня все это было крайне неубедительно. Как ни парадоксально это может показаться, я убеждена, что, если бы он прикинулся, что и сам не принимает всю эту мизансцену целиком всерьез, если бы он сдобрил свои мазохистские требования небольшой порцией юмора или развил бы их до гротескных пределов, так что они смахивали бы на фарс, мне было бы гораздо легче принять правила игры, я принялась бы играть и била бы гораздо сильнее.

Без сомнения, понимая, что я была мало расположена принимать участие в такого рода забавах, он не слишком настаивал, и мне не известно, насколько далеко могли заходить его развлечения с другими женщинами. Что касается меня, то сеансы раздачи оплеух были составной частью наших бесконечно изменяющихся отношений, нанизанных на нерегулярные, редкие, вечно откладываемые и переносимые свидания. Пощечины были еще одной дополнительной преградой между мной и членом, на преодоление которой требовалось добавочное время. У меня уже была возможность рассказать, что, переступая порог комнаты, я изнывала от желания. Это желание становилось неописуемым после нескольких жарких поцелуев, а после того, как его руки пробирались мне под одежду, делалось абсолютно безудержным. Ненасытное сосание подливало масла в огонь и доводило желание до невиданной степени интенсивности, при которой оно было практически невыносимым. Но когда дело доходило наконец до введения члена, во мне обрывалась какая-то потаенная струна — ожидание было слишком долгим. Возможно, мне следовало бы пересмотреть весь цикл и сместить стадии, переместив оральное удовлетворение на место, обычно отводимое тому, что называется эротическими играми, отказаться от собственно совокупления, согласиться на очередной интервал между свиданиями, рассматривая его как способ ощутить всю прелесть тончайших отзвуков ласк, рожденных во влагалище его языком, и, взглянув правде в глаза, честно признаться самой себе, что кульминационной точкой наших встреч всегда был момент, когда, открыв мне дверь, он, все еще закутанный в пальто, как и я, не здороваясь и не ожидая приветствий, резко прижимал меня к себе. Если бы мне это удалось, то я, с моей перфекционистской натурой, лепила бы пощечину за пощечиной, не теряя времени даром на нудные уроки пощечного искусства, рассматривая их как продолжение прелюдии, разновидность предварительных ласк, подобие эскизных поцелуев, которым мы предаемся, сами того не замечая.