Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Михайлович Сергеев

По точной формулировке П. Б. Струве, в «кондициях» и других документах «верховников» «заключены были в зародышевом виде две основные здоровые идеи конституционализма. Это: 1) идея обеспечения известных прав человека, его личной и имущественной неприкосновенности; 2) идея участия населения в государственном строительстве». Неверно также считать, что шляхетство было сплошь за самодержавие, напротив, из его среды было выдвинуто несколько конституционных проектов, но их создатели и «верховники» не смогли найти между собой компромисс (в дворянских проектах планировалось значительно расширить число членов ВТС), и в результате в момент конфликта «сильных персон» и императрицы шляхетство взяло сторону последней, надеясь, что она удовлетворит их требования лучше. Кое-какие льготы дворянство действительно приобрело, но не политические или даже гражданские права, взамен получив все прелести «бироновщины», оставшейся в памяти «благородного сословия» как одна из самых черных эпох в его истории.

В 1762 г., после вступления на престол Екатерины II, воспитатель цесаревича Павла граф Никита Иванович Панин предложил одновременно учредить Императорский совет из 6–8 сановников, без согласования с которым императрица не могла принять ни одного закона, и усилить значение Сената, которому давалось право представлять возражения на «высочайшие указы». Екатерина, чье положение на троне было тогда еще очень шатким, несколько месяцев раздумывала над этим демаршем и даже подписала составленный Паниным соответствующий манифест, но позже, поняв, что реальной общественной силы за его автором нет, оторвала от документа свою подпись. Несмотря на почтение к Монтескье и энциклопедистам, императрица ограничивать свою власть явно не желала, и откупилась от дворянских притязаний дарованием первому сословию неотъемлемых гражданских прав.

Панин, однако, не расстался с конституционными намерениями и вместе с братом Петром и Д. И. Фонвизиным принялся обдумывать проект «фундаментальных законов» для России, где весьма четко изложена суть проблемы: «Где… произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей… Государь… не может… ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные (курсив мой. – С. С.), основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем». Никита Иванович возлагал все надежды на воцарение своего воспитанника, но не дожил до этого дня, и слава богу, ибо разочарование было бы слишком жестоким – сын отнял у дворянства даже то, что дала мать. Трудно поверить, что автор афоризма «велик в России лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю» некогда сочувственно внимал панинским мечтам. Есть сведения, что руководители антипавловского заговора 1801 г. П. А. Пален и Н. П. Панин (племянник Н.И.) планировали после переворота установить конституционное правление.

«Дней Александровых прекрасное начало», когда на престол взошел монарх, практически не скрывавший своих республиканских убеждений, породили немало конституционных проектов, наиболее значительные из которых – и по глубине мысли, и по возможностям их реализации – разработки Михаила Михайловича Сперанского. Заказчиком их был сам царь. Сперанский основывался на разделении законодательной, исполнительной и судебной властей, осуществлявшихся различными учреждениями: первая – Государственной думой, вторая – министерствами, третья – Сенатом. Хотя право законодательной инициативы оставалось почти исключительной прерогативой императора, четко прописывалось, что «никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы» и что «установление новых податей, налогов и повинностей уважается в Думе»; предполагалась ответственность министров перед «законодательным сословием». Думское начало должно было проникнуть всю Россию, начиная с волостного уровня, из депутатов губернских дум образовывалась уже дума Государственная. В думских выборах получало право принимать участие, кроме дворян, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне). Все эти предложения были похоронены после отставки Сперанского, о которой уже говорилось выше.

В 1820 г., по поручению Александра I, Н. Н. Новосильцов разработал проект Государственной уставной грамоты Российской империи – в ней фигурировал двухпалатный Государственный сейм, который «законодательной власти государя содействует», вплоть до права вето. Кроме того, Уставная грамота содержала «ручательства» всевозможных свобод – вероисповедания, «тиснения» (то есть печати), неприкосновенность личности и собственности, утверждала «коренной российский закон: без суда никто да не накажется». Но несмотря на то что император «был действительно близок к реальному введению в России пусть крайне ограниченной, но все же конституции» (С. В. Мироненко), обнародовать этот документ и придать ему силу закона он так и не решился. В конце 1822 – начале 1823 г. Александр окончательно покончил с планами политических реформ.

С той поры до начала XX в. верховная власть в России никогда более всерьез не задумывалась над вопросом своего законодательного самоограничения. Даже пресловутая «конституция» М. Т. Лорис-Меликова 1881 г. не предполагала ничего более, чем включение в ГС выборных от земств; «Земский собор» Н. П. Игнатьева 1882 г. также имел чисто совещательное значение. Начиная с «Русской правды» П. И. Пестеля и «Конституции» Н. М. Муравьева, ограничительные проекты, заслуживающие разговора не только в кругу узких специалистов-историков, стали уделом нелегальной политической оппозиции, легальной в Российской империи не могло быть по определению.

Легитимность самодержавия начиная с Петра обосновывалась не только его божественным происхождением, но и тем, что оно – протагонист Просвещения в России, причем в обоих наиболее распространенных смыслах этого слова. В первом, узком, идеологическом – петербургская монархия претендовала быть носителем и проводником идеи разумно устроенного, сначала «регулярного», а потом и «законного» государства. Но при всех своих – иногда несомненно искренних – потугах в этом направлении Романовы сами их же подрывали на корню. Просвещение – это предсказуемость, расчет, установление компромиссных правил и соблюдение оных. Но когда правила не соблюдаются, причем на уровне суверена гигантской империи, когда правитель в своей власти ничем не ограничен, кроме удавки или бомбы – тут уже не Просвещение, тут самый настоящий романтизм крайне реакционного извода.

Уже Павел с его идеалом рыцарского ордена в качестве основы государственного порядка, на практике выразившимся в какой-то оргии плац-парадов, как призрак из прошлого явившийся после вольтерьянствующей матушки, был пугающим симптомом. Но царил он недолго, а его необузданный деспотизм современники списали на действительно имевшую место психическую неуравновешенность. Между тем, как верно заметил А. Е. Пресняков, хотя «многое в личности и действиях Павла может быть предметом индивидуальной патологии… самодержавие выступило при нем в полном обнажении своей сущности». Что роман верховной власти с Просвещением явно разладился, стало окончательно понятно, когда наследник и, казалось бы, полный антипод императора-магистра – ученик Лагарпа и покровитель Сперанского объявил своей главной задачей борьбу за незыблемость монархического правления в Европе, сделал надконфессиональный христианский мистицизм государственной идеологией и дал добро на разгром университетов, в которых теперь требовалось преподавать политэкономию на основе Писания.