«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

Может быть, это что-то во рту? Такой вкус, как от гнилого зуба. Нанни почистила зубы, оттерла зубной щеткой язык. Теперь она смотрела в раскрытую дверь ванной на ту сторону кровати, где всегда спал Стона, вспоминая, как он любил, лежа там, наблюдать за ней, когда она остывала у туалетного столика после ванны.

Вкус мяты оставался свежим у нее во рту, пока она пыталась припудрить темные круги под глазами и покрывшуюся пятнами кожу щек. Однако у изножия кровати, надевая платье, приготовленное для нее Джейн, дурной запах, преследовавший ее повсюду, снова вернулся к ней. Слабый запах гнилых яблок или чего-то похуже. Она чувствовала его на коже рук, ощущала на языке, в горле.

— Они нанимают шеф-повара для особых случаев, вместо того чтобы устраивать приемы в ресторане, — говорила Джейн. Но Нанни ее не слушала. Дочь рассказывала ей об обеде у родителей Джо в честь его помолвки с ней. Она хотела отвлечь Нанни, но это было бесполезно, так как Нанни могла двигаться только в одном направлении: она стремительно погружалась в глубины тихой паники. Сейчас она завязывала узлом желто-коричневый шарф. — У них посреди стола стоял огромный фарфоровый горшок в форме быка, а в нем палые листья, совсем немного цветов и несколько стеблей диких трав. Если бы этот букет составляла я, он выглядел бы вульгарно, а на самом деле он был совершенно восхитительный.

Только ее преданность Стоне помогала Нанни сохранять контроль над собой. Она должна оставаться спокойной. Одной лишь силой воли она должна вернуть его домой.

* * *

Остановившись внизу, у лестницы, она увидела яркий свет телевизионных ламп, сиявший сквозь дверной проем гостиной и четко высветивший Джексона и телеоператора — совсем молодого человека, мальчишку прямо со школьной скамьи, которому явно надо было бы как следует подстричься. Джексон, глядя на Нанни, постучал кончиком пальца по циферблату наручных часов, а она в ответ подняла указательный палец и скользнула в кабинет Стоны. Портфель Джексона и папки с досье исчезли.

Нанни открыла дверцы музыкального центра Стоны. На пяти черных панелях красовались небольшие белые ярлычки: On/Off, CD, Пленка, Столов., Гостин., Патио, Все динам. и так далее, десятки ярлычков. Стона сделал их специально, чтобы Нанни было удобно. Он очень любил технические новинки. Обожал делать ярлычки и составлять каталоги. Любил все систематизировать.

В дверь кабинета постучали.

— Миссис Браун, — окликнул ее Джексон. — Время.

Она помнила, как Стона наслаждался своим новым стереоцентром. Он потратил весь конец недели на то, чтобы протянуть провода через плинтусы, неумело просверливал отверстия в стенах, портя штукатурку. В гостиной ему пришлось перевесить картину «Школа на реке Гудзон», когда отверстие для провода к динамику у книжного шкафа оказалось прямо посередине стены.

Она отыскала нужный диск.

— Миссис Браун, прошу вас. Одна минута. — Голос Джексона балансировал на грани между мольбой и приказанием.

Нанни нажала несколько кнопок, думая о том, как пальцы Стоны держали ручку, выводившую на ярлычках печатные буквы, а потом разглаживали эти ярлычки на панелях стереосистемы. И вот она уже идет по коридору вслед за торопливо шагающим перед ней Джексоном, словно решившим, что его энергичный шаг сможет заставить ее двигаться быстрее… Но она что-то сделала не так, она не слышала музыки, не слышала песни — их с мужем песни. Впрочем, времени вернуться и все исправить уже не было. Если он смотрит передачу, он увидит ее шарф, и это даст ему понять, что Нанни простила его за Оуквилль. После инфаркта, когда он снова вышел на работу, Стона подарил ей этот шарф, без всяких объяснений, а она приняла подарок, ничего не сказав, хотя оба понимали, что это означает. Шарф этот она ни разу так и не надела.

— Кончайте треп! — приказал Джексон, и пятнадцать мужчин, находившихся в столовой — агенты ФБР и полицейские, — тут же умолкли.

Нанни свернула за угол и, сощурив глаза от света жарко сияющих ламп, вошла в гостиную, где репортеры продолжали беседовать между собой, в то же время внимательно ее разглядывая. Нестриженый парнишка, с планшетом и в наушниках, перевел ее через черные кабели, протянувшиеся по бухарскому ковру, который Нанни и Стона привезли из Турции, помог обойти напольный канделябр, под углом прислоненный к дивану. Он подвел ее к глубокому желтому креслу с подголовником и сказал:

— Просто говорите обычным тоном, будто беседуете с кем-то. Мы начнем обратный отсчет от пяти примерно через девяносто секунд.

Значит, Джексон солгал, что осталась одна минута. Нанни подумала, не сбегать ли обратно в кабинет, поправить там, чтобы песня зазвучала как надо. Но вдруг, словно удар ножом, ее пронзила фантомная боль в груди. Она сдвинулась чуть вбок в кресле, как бы пытаясь уйти от нависающей над ней боли, и вспомнила о той женщине из Оуквилля. Сейчас перед ней, ниже камер, сидели две молодые женщины, по-турецки поджав под себя ноги, и держали в руках карточки-шпаргалки. Гвалт в комнате, полной репортеров, постепенно угас. Не слышалось ни бормотанья, ни шепота, стало так тихо, что она расслышала мелодию песни, доносящуюся из крохотных динамиков, установленных на книжной полке по обеим сторонам их свадебной фотографии. Значит, все-таки получилось! Мужчина, сидевший на диване, поднялся на ноги и поправил на подлокотнике тяжелое покрывало. Другой осторожно снял футляр от камеры со стола в стиле шестидесятых годов девятнадцатого века и бесшумно опустил футляр на пол. Все стояли выпрямившись, словно дети, которых отчитывают взрослые; ни звука не слышалось от двадцати или более репортеров, сгрудившихся в торце комнаты и уставившихся на Нанни в желтом глубоком кресле. Она никогда не видела репортеров, проявлявших хоть какое-то почтение к кому-либо. Она знала их агрессивными и бесцеремонными. Боль нарастала, заполняя всю грудь, поднимаясь к горлу, а песня все звучала у Нанни в ушах — песня, которую они со Стоной обычно ставили, прощаясь в конце выходных на неделю, когда еще учились в колледже. Нанни было слышно, как вращаются камеры, как тихонько жужжат лампы, и когда она взглянула на заполнивших комнату молчащих репортеров, она вдруг возненавидела их за ту трагедию, которую знаменовала их уважительная предупредительность.

Коллин резала зеленый лук для салата, когда на экране телевизора возникло лицо миссис Браун. Коллин выпустила нож. Ручка ножа громко стукнула о разделочную доску. Эта женщина выглядела совсем не так, как Коллин ее себе представляла, — она не была ни молодой, ни высокой, ни кричаще разодетой. Она вовсе не была похожа на женщину, привыкшую сидеть за главным столом на благотворительном банкете или на женщину, представляющую Палому Пикассо и Барбару Буш, призывавших вносить деньги в фонд Музея Гуггенхайма. Это была просто изможденная женщина в самом обыкновенном платье с шелковым шарфом, в жакете кофейного цвета. Она сидела в кресле колониального стиля и отчаянно пыталась следовать указаниям Тео.

Голос ее подрагивал, но речь была твердой. «Мы любим тебя, Стона, — говорила она. — Если ты слышишь нас, будь уверен — мы делаем все возможное, чтобы ты мог вернуться домой. Сейчас у нас нет причин сомневаться, что тебя захватила группа, называющая себя „Воины радуги“».